Инициал
Лесок сбегал к реке. Откос
Чернел полоской, точно рама.
Таинственная монограмма
Темнела в золоте берёз.
Узорной киноварью жгла
Рябина буквицу опушки,
Витую литеру ствола
Раздвоенного у верхушки.
Бока ольхи чуть в стороне
Соседней буквы намечали
Овал. В берёзовом огне
Два тёмных вензеля стояли.
Волшбой и тайною дыша,
Была заполнена лишь светом
Картина, и в свеченье этом
Творца её жила душа —
Без имени, числа… нимало
Тщеславьем не был он палим…
Зачем – подумалось – мы длим
Густую мглу инициала?
Неогласимы имена,
Неразносима тайны залежь…
Всего две буквы. И одна
Из них намечена едва лишь.
Рондо
Уже светает. Тихо тает
Большая, пышная звезда,
И мгла прозрачно отлетает
В свои ночные города,
На сад прохлада оседает
И клумба инеем седа, —
Уже светает.
Какая смутная беда
Над этой женщиной витает,
Босой и зябнущей, когда
Она в тревоге припадает
К стеклу прохладному – «Да-да —
Твердя так безысходно —
Да,
Уже светает…»
А ночь уходит навсегда,
И слово ночи улетает
В свои ночные города.
Над кем оно теперь витает?
Туда ни спуска,
Ни следа…
Уже светает.
Дом-музей. Мураново.
В этом доме часы над камином.
Пахнет золотом, тленом и тмином,
Пахнет бархатом рытым и стёртым,
Пахнет временем битым и мёртвым.
В этом доме часы на столах.
На сервантах. Меж книг. В зеркалах.
Здесь так звёздно, так зыбко видна
Затонувшая в бездну страна.
В этом доме так много часов,
Что ни стрелка – ажурный засов,
За которым жужжанье шмелей,
Купидонов, медовых полей…
В этом доме не жили поэты.
Слишком близко дыхание Леты.
Здесь поэты могли умирать,
Но не жить и на лире играть.
Уверяют что жили. Бог весть.
Слишком много часов было здесь,
Слишком много пружин и часов,
Слишком много чужих голосов…
Страшный час. Мёртвый час. Ноль часов
В этом доме.
Веер
«О, бурь заснувших не буди,
Под ними хаос шевелится…»
Веер синий, тёмно-синий,
Как вечерняя прохлада:
Прорезь озарённых линий
В ночь развёрнутого сада…
Был шумящ, волнующ, ярок,
Приходил легко в движенье,
Бабкин свадебный подарок,
Женихово подношенье.
Тонким тленом задыхаясь,
Я займусь её «укладкой» —
Шевельнётся смутный хаос
Бурь, повитых дрёмой сладкой.
Там, на дне воспоминанья,
Не одно благодаренье,
Там с родной земли изгнанье,
Там чужбина, разоренье.
…пробужденный веет ветер,
Далью дышит неземною,
Что ты веешь, что ты веешь,
Что ты веешь надо мною?
Всё о доле той печальной,
О разоре, укоризне?..
День пресветлый, звон венчальный,
Дуновенье долгой жизни…
Несовпадение
(Ритурнель)
Детство.
Стою у корней и любуюсь на крону.
Листьев рукой не достать.
Остаётся мечтать:
Вырасту скоро, и шапку зелёную трону.
Юность.
Ветвящийся ствол набирается силы,
В звёздах колышет листы…
Что они, детства мечты?
Детство уже далеко. Еще незаметны могилы.
Зрелость.
Стою у ствола – меж корнями и кроной.
Выросли буквы в коре.
Дети шумят во дворе.
Лишь до корней далеко. Как и до шапки зеленой.
Колечко акротерцин
Пьянит пчёлу весенних трав настой,
Разыгрывает паренька девица,
Играет тучкой месяц молодой.
Какая проза дальше! – Опылиться,
Оформиться в тяжёлый полноцвет,
Схлестнувшись насмерть с тем, что жарко снится,
Но стынет наяву. И тает свет.
Один порыв к блеснувшему – вот чудо,
Вот пир предвосхищений и примет
Единственного здесь, чего остуда
Не тронула, вот чудо – трепетать,
И ждать подвохов тьмы, и вдруг оттуда
Его порыв навстречу угадать!
Секстет
Мы были так давно с тобой в разлуке
С тех пор, как познакомились с тобой,
Что я успел забыть родные руки,
Глаза твои, и голос нежный твой,
Грудные, чуть картавившие звуки,
Всё то, что я успел назвать судьбой.
Всё то, что я успел назвать судьбой,
Забылось, а не кануло в разлуке,
Я был за гранью памяти с тобой,
Мне голову кружили чьи-то звуки,
И тонкие к лицу тянулись руки,
И взгляд не отпускал забытый твой.
И взгляд не отпускал забытый твой,
И дни текли холодные в разлуке,
И тонкие, белеющие руки
Тянулись, словно ветви, над судьбой,
Туда, где были счастливы с тобой,
Где знал я, чьи гортанны были звуки.
Где знал я, чьи гортанны были звуки,
Судьба твоя была моей судьбой,
Переплелись мои с твоими руки,
Мой слух, и самый нежный голос твой,
Но я не знал, что будем мы в разлуке,
Ведь были в мире только мы с тобой.
Ведь были в мире только мы с тобой,
Не думал я о встрече, о разлуке,
Легко стояло солнце над судьбой…
Но эти нарастающие звуки,
Но этот долгий взгляд, быть может, твой,
Но эти тонкие, твои, быть может, руки!
Но эти тонкие, твои, быть может, руки,
И голос, может быть, уже не твой,
Который я забыл, и эти звуки
Я всё-таки зову своей судьбой,
Хотя с тех пор, как встретились с тобой,
Мы почему-то так давно в разлуке…
Сонет
Зноем жиpной тpавы замоpочена,
Ныла долгая точка слепня,
Словно так завелась чеpвоточина
Сpеди белого вpемени дня.
И ещё не алела обочина,
И босая пылала ступня,
Тpопка пыльная, в поле вколочена,
Билась узенькой жилкой огня.
Но тянулась тропинка неясная,
И одна стоpона стала красная,
И коснулась ты красной земли.
Я ступил половинкою белою.
День pаспался, как яблоко спелое…
Мы в его сеpдцевину вошли.
Медальон.
Лозой увитое наклонно,
Ещё волнует письмецо,
Ещё лукавит с медальона
Полузабытое лицо…
И вот уже прогоны линий,
Глухой грохочущий вагон,
Бронесоставы-исполины
Уже пластаются в огонь,
В купе поручика гитара
Державным громом пропоёт,
В последний раз, крутнувшись яро,
На шпоре звякнет репеёк,
В последний раз он бегло глянет
На ту лукавинку в лице,
И всё сплошной туман затянет…
И жизнь пройдет… чтобы в конце,
Подтянут, сух и независим,
Гость-эмигрант, отдав поклон,
Вручил старушке связку писем
И тот овальный медальон,
Чтоб головой качая белой,
Жизнь, невзирая ни на что,
Опять лукавила и пела
И обещала чёрт-те что.
