Лишь только N вышел на сцену, зал охватила волна восторженных окликов. Дождавшись окончания бурных аплодисментов, он, искренне улыбаясь, начал свою речь:
«Вот и пришло время выбраться из моей берлоги самолюбования. Я был бы лицемерным лжецом, сказав, что рад вас видеть, но не хочу и обидеть своею холодностью, так что ограничимся дружелюбным приветствием. Не из личного желания выхожу я вновь на сцену, а ради важной цели, о которой намерен поведать вам позднее. Бывало ли у вас такое осознание, будто бы должны непременно совершить что-то, а если не совершите, то и винить себя будете всю оставшуюся жизнь? Как если бы, проходя мимо озера, увидели тонущего и при возможности спасти, не спасли бы. К осознанию миссии своей приходил я постепенно, и сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что все будто предшествующие события подводили меня к этому поворотному моменту в жизни. Миссия моя неоценима человеком, от того, в вашем мнении и не нуждаюсь вовсе, но до тех пор, пока не исполню ее – я преступник, укравший у вас ценный опыт. Поэтому – гоните, отвергайте, презирайте и критикуйте меня, так как чтобы миссию свою исполнить я должен чувствовать боль, а коли боли нет, то и творить незачем.»
По завершению речи, зал заполнился тишиной. Спустя только несколько мгновений, начал раздаваться звук одиночных, неуверенных аплодисментов, а за ними по цепочке и весь зал разразился шумом ликующей толпы. N смотрел на лица аплодирующих ему, но не видел в них понимания. Овации эти были не от осознания, а от стыда признаться себе и другим, что не поняли о чем была речь. И действительно, не многие поняли выступающего. Один из них – старичок, стоявший в конце зала, в свободной белой рубашке, с седыми волосами и добрыми, искренними глазами. Он смотрел на оратора с понимающей улыбкой на лице и в глазах; от того и хлопать не стал – потому что знал, что ему-то как раз отсутствие аплодисментов и нужно.
