…Славин лежал на расстеленном брезенте с закрытыми глазами без сознания, сквозь толстый слой пыли, покрывшей все лицо, местами проступала кровь, но, главное, было видно, что он дышал, значит, был жив. Санитары бережно протерли ему салфетками лицо, накинули маску, аккуратно разрезали рукав его одежды, сделали необходимый укол, затем ловко переложили на носилки и, без лишних движений, загрузили в военную санитарную машину.
– Куда вы его повезете? – водитель Славина спросил солдата, санитара, – что я должен сказать начальству на базе?
– Скажи, что бы обращались в Республиканский военный госпиталь, все сведения у них. Спасатели нам отдали сумку с его документами, они будут при нем, так что, найдете легко, – на ходу объяснил Виктору санитар с полевой сумкой через плечо, видимо, старший. Он сел в кабину санитарной машины, которая развозила спасенных из развалин по больницам и госпиталям…
«… Родной московский уютный двор на 4-й Тверской-Ямской улице. Лето 1947 года. Июльская жара. Незабываемый запах мокрого горячего асфальта. Бегаем с ребятами вокруг тети Кати, дворничихи, она поливает двор, и каждый хочет попасть под струю воды из поливочного шланга, а тетя Катя нет-нет, да ополоснет кого-то из снующей ребятни, остальные с шумом разбегаются, чтобы тут же снова собраться ватагой. Через высокую арку, со стороны 3-й Тверской, во двор входит незнакомый пожилой человек в выцветшей солдатской форме, с медалями на груди, с солдатским мешком за спиной и светло-коричневым кожаным саквояжем в руке. Его увидела тетя Катя, застыла с шлангом в руке, кричит ему через весь двор.
– Вася, здравствуй! Пришел, значит, живой! А мой Харис не вернулся, погиб в 42-м, в Сталинграде.
Солдат подошел к ней, поставил на землю саквояж, утешительно обнял одной рукой, тихо сказал какие-то, наверное, очень нужные, слова, потом что-то спросил. Тетя Катя, вытирая платком слезы, показала в мою сторону.
– Мальчик, а, мальчик, подойди-ка ко мне, – зовет незнакомый, – тебя как зовут?
– Сережа.
– А где ты живешь?
– Дом тринадцать, квартира пять, – браво отчеканиваю давно заученный адрес.
– А чей же ты будешь, Сережа? – солдат присел на корточки.
– Харютин, – называю фамилию Бабушки, так меня все во дворе знают.
– Харютин, говоришь? Ну, а Бабушка-то твоя дома?
– Дома, у неё сегодня выходной, а Мама поехала к Папе в гарнизон.
– А далеко этот гарнизон-то? – спрашивает солдат.
– Бабушка говорит, поездом надо добираться, а где, я забыл.
– Ну, веди меня к твоей Бабушке, – он протянул мне руку, и я, обхватив своей ручонкой один палец его большущей руки, повел солдата к нам домой. Бабушка, увидев солдата, громко вскрикнула, и потом они вместе, забыв обо мне, горько плакали, перебирая фронтовые письма их сына Анатолия, погибшего еще в 44-м в Белоруссии. Да это же мой Дедушка! – с радостью догадался я…»
– Ну, как у нас сегодня дела, Наташенька?
– Доброе утро, Петр Алексеевич. Ничего нового, у Славина давление в норме, пульс, правда, немного повышался, с 50 до 100.
– Ничего, ничего, надо ждать… Вы разговаривайте с ним, что-нибудь расскажите, он может Вас слышать.
«… Какие красивые цветы! Кажется, это георгины: тут и розовые, и красные, и белые, и даже черные в белую крапинку. А это гладиолусы! Мама любит выращивать цветы, особенно вот эти, большие. А вот и они сами, у отца в гарнизоне, среди цветов на скамеечке сидят – Отец и Мама, оба молодые. Отец в своей военной форме, с наградами на парадном мундире. Смеются и ничего мне не говорят…».
«… Школьная фотография, по-моему, четвертый класс. Любимая учительница Мария Леонидовна. Совсем седая. Рядом с ней девочки „любимчики“ – Галя Луцкая, Таня Паранина, Лариса Гришина, Света Ионина, Крупенина Света. В верхнем ряду мальчишки, крайний слева – Валера Лущик, крайний справа – Володя Оноприенко, оба круглые отличники. Самый высокий в центре – Витя Киселев, мама у него инвалид, а отец погиб на фронте. Жили они в бараке, очень бедно. Помогали ему всем классом – дарили одежду, обувь, часто приглашали в гости, на ужин. Всматриваюсь в лица – помню всех до единого, даже тех, с кем всего год проучился. С некоторыми и сейчас в контакте, а про многих ничего не знаю. Как у них сложилось?…»
«… «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом моих товарищей…». Меня принимают в пионеры, волнуюсь так, что не могу закончить «Торжественное Обещание», слова «застряли». «Комок» в горле не дает говорить, слезы подступают. Меня успокаивают, повязывают мне красный галстук. Пересилив волнение, читаю выученные к этому дню стихи:
«Как повяжешь галстук, береги его,
Он ведь с нашим знаменем цвета одного.
А под этим знаменем в бой идут бойцы,
За отчизну бьются братья и отцы»…»
– Петр Алексеевич, у Славина пульс под 140!
– Я вижу, вижу, – доктор посмотрел на ленту самописца, – это неплохо. Что-то его взволновало, сейчас должно пройти, следите внимательно за пульсом.
«… В большом зале на втором этаже выстроилась общешкольная линейка. Директор школы, Лев Гаврилович Мышкин, с глубоким прискорбием сообщает, что вчера, пятого марта, скончался наш „Вождь и Учитель“ Иосиф Виссарионович Сталин. Ученики слушают, склонив головы. Меня слегка подталкивает локтем Володька Зоткин, закадычный друг, стоявший первым с краю, шепчет мне на ухо: „посмотри на Шмака“. Гляжу на Женьку Шмакова, он стоит от нас через три или четыре человека. Женька скорбит. Его огромный нос, и без того всегда красный, сейчас сделался вовсе кумачовым и кажется, что упирается ему в грудь. Сначала мы с Вовкой тихо фыркнули, прикрыв ладонями свои рты, затем рассмеялись. Нас разобрал истерический смех. Сдерживаться уже было невозможно, и мы громко фыркали, зажимая ладонями рты. Мы не сразу заметили, что директор прервал траурную речь и направился вдоль всей линейки в нашу сторону. „Очнулись“ от смеха мы только тогда, когда Лев Гаврилович уже стоял перед нами и, молча, „расстреливал“ нас своим строгим директорским взглядом. В зале повисла зловещая тишина. В следующую минуту он взял каждого из нас за воротник и так же молча, на глазах у всей школы, вывел на лестницу. Там, за дверью, директор тихо, почти шепотом, произнес: „вы негодяи, и отстраняетесь от занятий в школе до решения педсовета, а сейчас можете убираться, в нашей школе вам не место“. Педсовет состоялся через неделю. Вызывали родителей. В школе нас оставили, даже не исключили из пионеров. Ребята в классе, в основном, нам сочувствовали, но некоторые осуждали, особенно девчонки. А в дальнейшем, когда все узнали, что в нашей стране был культ личности Сталина, нас с Вовкой стали в шутку называть „жертвами этого самого культа“…»
