Белый – цвет смерти. Саваны бедноты, мраморные надгробия богатеев, выбеленные временем черепа и кости тех и других, а ещё – астрал. Чуждая всему живому стихия оказалась белее молока, белее даже свежевыпавшего снега.
Это я осознал после того, как резкий тычок меж лопаток бросил в белую муть каменной купели, а до того наивно полагал, будто очищение духа – всего-навсего ритуал вроде церковного омовения небом. Ничего подобного! Я ухнул в бездонную пучину, завис в ней муравьём в смоле или вмёрзшей в лёд рыбиной, зашёлся в безмолвном крике, не в силах вытолкнуть из себя ни звука. Белизна, тишина и стылость легко проникли в душу и заморозили саму мою суть, поставили на грань между жизнью и смертью, а затем на краткий миг или на всю клятую вечность утянули за край бытия. Изменили окончательно и бесповоротно.
Или же это изменился я сам?
Опомнился, совладал с растерянностью и превозмог страх, напитал злостью и болью теплившийся где-то в глубине души огонёк атрибута.
Гори!
Стылость сгинула под натиском лютого жара, тишину разметал рёв пламени, а белёсая муть астрала разом вскипела, и меня выдернули из купели, выволокли за пределы погасших линий пентакля, бросили на каменный пол.
– С возвращением, адепт! – услышал я, скорчившись на мраморной плите с бешено колотящимся сердцем, клацающими зубами и сведёнными судорогой мышцами, при этом – совершенно сухой.
Накатила волна невероятного облегчения, я переборол дрожь, собрался с силами и поднялся на ноги, растянул в беспечной улыбке губы.
Выгорело! Теперь я взаправдашний тайнознатец!
Маг и колдун!
Адепт!
Только вот последствия ритуала не ограничились одним лишь очищением духа, и в заполонившей меня белизне мало-помалу стали прорезаться новые краски. Нечто, таившееся до поры до времени в глубинах духа, взялось тянуть в себя силу, изменяться и расцветать. А попутно – перекраивать ещё и меня, делая кем-то большим, нежели простой адепт.
Черти драные! Теперь-то что ещё?!
Иной раз судьба подаёт нам знаки, будто бы даже шепчет на ушко «никуда сегодня не ходи» или, напротив, подталкивает в спину, суля успех и удачу. Жаль только, эти смутные знамения становятся ясны и понятны лишь после того, как всё уже свершилось и ты либо ковыляешь прочь, зажимая пальцами разбитый нос, либо гордо вышагиваешь, бренча в кулаке монетами. Если, конечно, и вовсе сумеешь расслышать и впоследствии припомнишь тот судьбоносный шепоток. Я – не смог.
Просто шлёпал босыми ступнями по раскисшей после ночного дождя дороге, придерживал свисавший на ремне с плеча короб и прикидывал, как бы не увязнуть в очередной глубоченной луже. Ноги уходили в жидкую грязь где по щиколотку, а где и сильнее, зазеваешься – и будешь потом дёргаться на потеху лавочникам и вольготно катившим на телегах возницам.
Четвёрку заступивших на дорогу парней я приметил, лишь когда до тех осталось шагов десять, не больше. Глянул, узнал, кивнул.
– Здоров, босяки!
Ответ поразил до глубины души. Самый упитанный из четвёрки сложил на груди пухлые руки и заявил:
– Куда прёшь, Худой? Деньгу гони!
За такое обращение стоило дать в морду безо всяких разговоров, но я сдержался и руки распускать не стал, правда, и ответил в том же духе.
– Да ты, Жирдяй, никак белены объелся? – спросил, подходя к сынку мясника и его подпевалам.
Обидное прозвище заставило паренька стиснуть кулаки.
– Это наш перекрёсток, понял? Мы теперь здесь монеты сшибаем! Или плати, или разворачивайся и проваливай!
Я от изумления даже растерялся как-то.
Не пустить чужака во двор – это святое. Со своей улицы пинками погнать – тоже в порядке вещей. Да и не во все кварталы стоит заходить, если силу за собой не чувствуешь. Но брать деньги за проход по перекрёстку?!
Да нет, они точно белены объелись!
Захотелось сказать, что это не по правилам. Пригрозить, что Гнилой дом такого никому не спустит и мы будем гонять их по всей округе. Напомнить, что местный заправила Бажен обдерёт за такое самоуправство как липку. Вот только…
Это было всё равно что расписаться в собственном бессилии и спрятаться за чужую спину, а здесь и сейчас прогнуться. Жирдяй и сам прекрасно знал, что Гнилой дом этого так не оставит. Ну и какого тогда лешего? Какая шлея ему под хвост попала?!
– Язык проглотил? – поторопил меня Рябой и прищёлкнул пальцами. – Монету гони, Худой!
Ни на эти слова, ни на гогот остальных я внимания не обратил.
Четверо против одного – не тот расклад, при котором стоит затевать честную драку. Не сдюжу, непременно рёбра пересчитают. Ещё и короб с инструментами поломают, сволочи!
Острый укол страха обернулся вспышкой лютой злобы, но я совладал с бешенством и обвёл взглядом парней, выискивая слабое звено.
Жирдяй – заводила, на него давить без толку, точно слабину не даст. Бык – тугодум, тупой как пробка, ума не хватит испугаться. Третьим в ряду стоял круглолицый и белобрысый паренёк на год или два младше меня, в потрёпанных, но аккуратно заштопанных штанах и рубахе. Ещё и в ботинках был один из всех. Этого первый раз вижу, так сразу и не понять, что за фрукт.
Оставался Рябой. Сам по себе он ни рыба ни мясо. Прогну.
Чуть перекосившись набок, я сунул руку под крышку короба и улыбнулся.
– Монету захотел, Рябой?
Обо всех остальных я вроде как позабыл, и парнишка чутьём уличного босяка сообразил, что дело запахло жареным, подобрался и втянул голову в плечи.
– Ну да! – всё же заявил он, переборов неуверенность. – Деньгу гони!
– Так подойди и возьми! – оскалился я и, противореча собственным словам, шагнул вперёд и в сторону, прямиком к Рябому. – Ты куда?
Попутно вытянул из короба руку с сапожным ножом, и паренёк испуганно отшатнулся, а ещё от меня попятился новенький – тот, что в башмаках. Жирдяй откровенно растерялся, Бык попросту разинул рот.
– Ну чего ты, Рябой? – продолжил я наседать на свою жертву, лишь самым краешком глаза следя за реакцией остальных.
Парень оступился и едва не упал, и тут от соседнего дома засвистели.
– Вздуй их, Серый! – крикнул знакомый малец из Соломенного переулка.
Заинтересовался происходящим и кативший к уличному прилавку тачку с овощами зеленщик.
– Вы чего тут ещё за балаган устроили? – возмутился он, подслеповато щурясь.
Прежде чем я успел хоть что-то ответить, распахнулась дверь мясной лавки, и на улицу шагнул пузатый мужик в пестревшем бурыми пятнами фартуке.
– Что за шум, а драки нет? – пробасил он, оглядев нас своими близко посаженными свинячьими глазками. – Сынок?
Я перехватил рукоять ножа, прижав клинок к предплечью, и укрыл руку за коробом.
– Уважаемый, а за проезд по перекрёстку сколько брать станете? – ещё и опередил замешкавшегося с ответом Жирдяя. – Понятно, с прохожих – деньга, а вот с телег и гроша будет мало! Нет разве?
