В морозный январский вечер 1873 года в общем зале трактира Егорова ужинали двое молодых людей. Один из них, Александр Лансдорф, в форме гвардейского прапорщика, – светловолосый, худощавый, c тонкими чертами породистого лица, с меланхоличным взглядом синих глаз; второй, Алексей Бельский, в чёрных сюртуке и брюках, – «брюнет, лицом не дурен», смуглый, плотного телосложения, ироничный, весёлый, обаятельный, из тех, кто всегда душа любой компании и имеет успех у женщин.
Сидели на бархатных диванчиках за широким столом, лакомились чёрной икрой и горячими закусками, выпив каждый перед тем, одну за другой, по две рюмки водки, радовались новой встрече, шутили, смеялись, вспоминали былое и делились планами на будущее.
Знакомые ещё по кадетскому корпусу, они хранили давнюю дружбу детских лет, хотя виделись впоследствии редко: Лансдорф продолжил своё образование в военном училище в Петербурге, а Бельский – на историко-филологическом факультете Московского университета. Прапорщик в Москве оказался по пути в Оренбург, остановился в гостинице на Тверской на два дня, пригласив вручённой кухарке запиской доцента кафедры греческой словесности и древности встретиться в популярном городском заведении. Разговор коснулся сначала нового назначения Лансдорфа. Бельский поинтересовался, что привело того к решению сменить лейб-гвардии сапёрный батальон в столице на службу в пограничном регионе, полную невзгод и опасностей.
Лансдорф улыбнулся, ответил загадочно:
– Признаюсь честно, не только выполнение моего офицерского долга, требующего не отсиживаться в столице, заступая в караулы, маршируя по плацу и танцуя на балах, а понюхать пороху с оружием в руках, хотя это явилось главным.
– Так неужто ещё и несчастная любовь? – рассмеялся Бельский.
– Не угадал, мой друг, я хотя и потомок старинного саксонского дворянского рода, но чужд сентиментальности и скорее похож на фаталиста Германа из гениального пушкинского рассказа, чем на страдающего юного Вертера из повести Гёте.
Такое сравнение позабавило Бельского, он пошутил:
– Берегись, Александр, ведь Герман плохо кончил!
Лансдорф помрачнел на миг, но потом снова улыбнулся и заметил серьёзно:
– Пусть так, но я не могу не верить в Фатум, который заранее предопределил нам все наши поступки от рождения до смерти. Что до второй причины…Ты ведь знаешь, надеюсь, что достойная жизнь гвардейского офицера в Петербурге требует немалых средств.
– Однако твой отец…
Прапорщик перебил друга:
– Очень скуп на деньги, держит меня и сестру, говоря образно, на хлебе и воде. Но Анна ещё гимназистка, а вот я…
Лансдорф вздохнул тяжело, замолчал, задумался, потом продолжил:
– Моя покойная матушка очень уж любила своего мужа, моего отца, завещала ему и три крупных имения, и солидный банковский капитал, бывшие её личной собственностью. А он, стыдно сказать, тратит много лет деньги на молоденьких балерин Михайловского театра и актрисок Александринки, кутит в ресторациях, каждый год путешествует по Европе, экономя на собственных детях. Я получил достоверные сведения, что Генеральный штаб заканчивает сейчас подготовку похода на Хивинское ханство под общим управлением командующего Туркестанским военным округом генерал-адъютанта Кауфмана. В Оренбургском округе совсем нет сапёров, сейчас там созданы при двух линейных батальонах инженерные команды и по просьбе наказного атамана Уральского войска направлены из столицы несколько сапёрных офицеров, в том числе и твой покорный слуга. Итак, жребий брошен и Рубикон перейдён. Со временем я унаследую отцовское состояние, которое позволит вернуться в гвардию. Если останусь жив, конечно. Но хватит о грустном, расскажи-ка мне, как и чему ты учишь своих студентов.
– Чему-нибудь и как-нибудь, как сказал поэт, – снова пошутил Бельский, – а если серьёзно, то читаю лекции по истории Древней Греции и продвижению эллинов на восток, к Тавриде, Меотийскому озеру и Танаису. Летом участвую в археологических экспедициях в Северном Причерноморье, так что круглый год занимаюсь любимым делом.
– А значит чувствуешь себя счастливым человеком?
– Пожалуй.
– И по-прежнему не намерен пока начинать семейную жизнь?
– Вот стану профессором – тогда и женюсь! – беззаботно ответил Бельский.
Прапорщик слушал друга, в глубине души представлял себя на его месте – спокойная размеренная жизнь в Первопрестольной, университет, лекции, летние поездки на юг. Но не слишком ли аккуратно и строго всё регламентировано, не скучно ли заниматься рутиной день за днём, месяц за месяцем, год за годом?
Побеседовав ещё с час и затем расплатившись щедро, решили пройтись пешком по центральным улицам города. Морозная пыль торопящихся куда-то троек и пароконных экипажей, луна, круглая и бледная, в полнолуние взамен фонарей с дорогим керосином освещённые её лучами тротуары, нарядные витрины магазинов на Кузнецком и на Тверской историку настроение подняли, а офицеру навеяли печаль. Прощаясь с Бельским у входа в гостиницу, Лансдорф сказал:
– Как знать, Алёша, может быть встречались мы в последний раз, так не поминай меня лихом, если что…
Бельский ответил взволнованно:
– И думать об этом не смей, жду нашей новой встречи и надеюсь увидеть тебя живым и здоровым, в новом звании и с орденом на груди.
Прапорщик тихо проговорил:
– Я тоже на это надеюсь, но всё в руках Всевышнего. Прощай, Алёша, Бог даст – свидимся.
Обнялись крепко и Лансдорф скрылся за гостиничной дверью. Алексей Васильевич, медленно двигаясь по Тверской улице в сторону Страстного монастыря, размышлял о превратностях военных действий, когда жизнь или смерть генералов, офицеров и солдат зависели от множества случайностей. Порой Бельский жалел, что в юности слабое здоровье не позволило ему после выпуска из кадетского корпуса выбрать военное учебное заведение для продолжения образования с последующей службой в гвардейских или армейских частях, которой посвятили себя его рано умерший отец и погибший в Крымской войне дед. Поездки на раскопки, физический труд, жаркое южное солнце и целебный степной воздух лёгкие излечили быстро, но офицерский мундир остался недоступным, поздно было начинать всё с начала.
