Посвящается бабушке Анне, и бабушке Галине.
В нашу маленькую деревушку привезли бойцов: мальчишек и девчонок. Всего человек двадцать. Нам рассказали, что эти ребята – выжившие после боя. Двадцать выживших из роты в двести солдат.
Деревня разобрала «ребятню» по домам. Домов у нас осталось семь на тот момент. Приказ для деревенских: за неделю откормить, подлечить, отмыть.
Мне двенадцать лет было, и нас, мужиков, в деревне осталось только двое. Я и председатель, которому (тогда мне казалось) исполнилось лет сто! Не помню, сколько уцелело женщин, может дюжина. Парни – солдаты не привлекали моего внимания. Обычные хулиганы, хоть и в форме. Они ели, отдыхали, бегали, что-то помогали по хозяйству. Были те, кто учинял драки, и приставали к женщинам. Быстро за это получали от командиров и председателя.
Но девочки… Девчоночки – совершенно другой мир. В первый же день тётки принесли им ткани, остатки платьев, какие-то нарезки. Девочки начали шить себе наряды. Вы можете себе такое представить? Вчера они умирали! А сегодня всё, что их интересовало – платья и причёски? Они долго намывались в бане, девчонки с волосами упорно расчёсывали свои колтуны после мытья. Те, у кого практически не было волос, украшали головы цветами. Вечером по нашей деревне гуляли самые красивые девчонки в мире!
Наша деревня ожила ровно на неделю. За эту неделю я понял о женщинах самое главное: они могут в любой момент возродить из пепла жизнь. И чтобы сделать это, им многого не надо.
Из воспоминаний дедушки Вани.
О чём вам рассказать? Я никогда не разрешала себе анализировать ни чувства, ни поступки. Было – да было. А было некогда. Такое хорошее слово «некогда», которое помогало ни думать, ни копаться в своих мозгах. Оправдание? Нет – спасение.
Я не знаю, даже с чего начать. Услышали по радио о войне. Встали как вкопанные. Потом долгая суета: все куда-то бегут, с какими-то документами, сумками. А мне тогда было шестнадцать лет. Моему внуку сейчас шестнадцать лет. Это так странно ощущается… Так вот. А страха никакого нет у нас – тогдашних молодых. Тогда в голове: «Спасти мир, Родину!» – первое, что проносилось в голове. Никакого страха. Воспитание ли это, или дух того времени – я уж не знаю. А нам шестнадцать лет… Во мне 45 килограммов, у меня от женщины тогда только косы и были. Бежим с девчатами, помню, с документами и с какими-то свёртками с одеждой и едой. Думали, что забирают сразу, как явишься добровольцем. Дело-то какое! Война же! Так же ещё и родителям не сказали, записки им написали и в путь. Пришли. На смех всех подняли. Отвернули нас. Вы не представляете, как мы ревели. Просидели у ворот с таким рёвом! Вечером проходит какой-то начальник в форме, говорит нам:
– Девочки! Ну, что вы тут сидите?
– На войну хотим! А нас не берут! – всхлипываем мы.
– Идите домой, девочки, – нежно, по-отечески произнёс он.
И эту фразу я часто вспоминала, когда тащила с полёв раненных и мёртвых. Так сладко он сказал: «Идите домой, девочки…».
Пришла домой в тот вечер… мама лежит с давлением, папа злой. Ой, как получила я… Знаете, ремень – отличная таблетка от глупостей! Когда успокоились, всю ночь с папой проговорили. Долго мне объяснял, что на войне не только стреляют, что в армии нуждаются во многих! И связисты, и почтальоны, и медсёстры… Все нужны!
– Тамарочка, если решилась, то делать надо всё по уму. Пойти на курсы, – настаивал отец.
Я вот сейчас думаю, возможно, папа очень хотел время оттянуть, думал, что мой нрав немного успокоится.
Вот так я через несколько месяцев попала на курсы медсестёр. Нам ещё повезло, у нас были и лекции и практика. Знаю, что вскоре обучение очень сильно сократилось – сразу практика и в огонь. Учились мы усердно, с любопытством и огромным желанием! Надо на фронт! Нам искренне казалось, что на войне именно нас не хватало. Что вот мы сейчас придём, и будет всё хорошо…
Я свой первый бой помню. Я не испытывала страх. Помню, как некоторые девочки заплакали, зажались. А я… Я как будто вышла из своего тела. Не знаю, как объяснить. Я не понимала, что происходит. И такие необычные мысли были… «Вот сейчас кого-то ранят, и мне надо будет его тащить. Пусть кого-нибудь ранят побыстрей!» Как же стыдно от этих мыслей! Мне нужно было занять себя моим делом, на которое я училась. Секунды длились часами. И вот! Слышу крик, и бегу. Тащу. Потом опять бегу, перевязываю, тащу. Так несколько часов. Шум от стрельбы сменялся полной тишиной, и мне казалось, что я очень громко думаю.
Когда всё затихло, и мы вытащили всех (кому повезло) с поля боя, тогда осознание пришло в мою голову. Это было невозможно выключить. Моя голова сломалась! Я не могла войти в реальность, видела как будто на перемотке картинки с боя. Да со звуками! С точными чертами, красками… Мамочки! Так стало страшно, что это никогда не выключится, что я сошла с ума!
Да… Три года я проползала. Мужики постоянно удивлялись, как я со своим весом умудрялась таскать их. А они тяжёлые! Некоторые килограммов девяносто! А знаете, когда у нас были постирушки, я ведь не могла поднять ведро в двенадцать литров. Солдаты помогали. А как я их выносила-то с поля тогда? Внук говорит, что у меня было много адреналина. Чёрт его знает как… Но это спасло так много людей.
Не говорила я про войну ни с кем, и на встречи не ходила. Папа погиб, а мама попросила убрать все мои медали. Сказала, что война закончилась, теперь жить надо. А я и не думала спорить. Учиться жить было намного сложнее, чем воевать. Учёба, дом, работа, семья. Дети, внуки. Я же говорю, совсем некогда было....
Во как! Вы все: «Война, война»… Как это было? Что чувствовали? Пф, тьфу! Я вам так скажу: не как в фильме. Есть война – и надо воевать. Ну, уж нет. Война не отменяет: ни стирку, ни готовку, ни работу, ни воспитание детей. Война есть, а дела из-за неё не откладываются.
Мне говорят: продуктов нет, скотину нужно отдать, вещи отдать. Война же! Во как! И не важно, что у тебя пятеро по лавкам. Война же! Тьфу, как противно.
Сказала бы я так в то время, расстреляли бы и меня и моих «пятеро по лавкам»! А застрелиться хотелось каждый день. Потом ловила себя на мысли, что детей убить сначала надо, как же они без меня смогут. А потом самой. Они бегают, балуются после кусочка хлеба. Помогают, как могут. И еды уже не просят, знают – нет её. Во как! И уже улетают те мысли.
Плакать разучились быстро, просить тоже. Улыбались часто.… Для меня улыбались. Дети пытались жить.
Помню случай у соседки. Ребёнок умер. Один, единственный. Она не плачет, моет его. И бабы стоят. И кто-то тихо так, но очень слышно: «И хорошо, что умер. Хлопот меньше теперь». Ведь никто даже по-другому не подумал. Поэтому все дружно, молча согласились. Это были обычные дневные материнские мысли на войне. Во как жили.
