Ворон режет клювом, как ланцетом
В огороде бугорки земли.
Покосилась будка туалета.
В дождевых потёках и пыли
Окна помутились катарактой,
Уронили веки старых штор.
Почернев, изломанно-горбатый
Клонится во двор гнилой забор.
В ветках сада скрытое смятенье,
Безнадёжность каждого листка.
Запустенье… всюду запустенье,
Скорбная сиротская тоска.
Целый год, как всё пошло с надломом,
Полетело к чёрту на рога,
Унесли хозяина из дома
В стылые январские снега.
Всё осиротело, зарыдало,
Подкатился к горлу твёрдый ком:
– Ах, старик, старик… Да ведь, пожалуй
Не всегда же был он стариком!
Пацаном по пустырям носился
И гонял мячом соседских коз.
Повзрослел. В училище учился,
А потом – в депо, на паровоз.
На Одессу, Киев и Гречаны
Машинистом поезда водил.
Был на фронте. Выжил, как ни странно,
Лишь осколок ногу перебил.
Не был ни в изгоях, ни в героях,
Принимал, как есть, судьбу свою,
Жил, работал, выпивал порою.
Дом построил. Схоронил семью.
А тогда, когда душа и тело
Безнадёжно начали стареть
На подворье этом опустелом,
Взял в свой дом старуху – досмотреть
За собой. Дожить – не в одиночку,
Пусть хоть с кем-то до скончанья дней.
А за это, подписав листочки
Завещанья, всё оставить ей.
Вон она, поёживаясь зябко,
По двору с трудом себя несёт.
Получила дом в наследство бабка,
Да на кой теперь ей это всё?
С дедом плохо, и без деда – тоже,
Для кого старалась – для родни?
Ждут теперь племянники того же,
Как ждала она, считая дни.
Все мы ждём: а жизни этой – горстка,
Каждый день бы – в праздник, каждый час!
Ждать не сладко и дождаться горько…
Ковыляет бабка – дождалась!
В огороде груши догнивают,
Ржавый желоб жалко дребезжит…
Для чего писал – и сам не знаю,
Здесь морали нет – есть только жизнь.
