© Валерий Гурков, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Он подсел ко мне в электричке. Пожилой мужчина с видом бомжа, но в старой, повидавшей всё одежде, угадывались довольно дорогие всемирно известные модельные бренды. Да и сам он, несмотря на свою небритость и наплевательское отношение к своему внешнему виду, был ухоженным. Довольно седой, но с какой-то детской улыбкой. Заметив, что я искоса наблюдаю за ним, начал свой монолог. Так я узнал обо всей жизни одного из обычных моих сограждан, которых миллионы на Руси, и о каждом из них можно было написать рассказ…
Его били за всё. За то, что маленький, за то, что нет отца, за то, что мать злоупотребляла алкоголем, и он всегда за неё заступался, за то, что хорошо учился, но больше всего били за то, что всё время улыбался. Почему-то каждый, кто был больше или старше его, думал, что он смеётся непременно над ним.
Когда он научился отвечать, и все отстали, то бить начала жизнь. Позвоночник стал давать о себе знать лет в двенадцать. К двадцати это превратилось в сплошную боль во всём теле. Порой такую, что он терял от неё сознание. С другой стороны, мог хоть как-то заснуть. Через двадцать с лишним лет отстала и боль. Может он привык к ней, может боль устала его донимать, но к сорока пяти позвоночник болеть перестал. Да и вообще, он сам перестал болеть. С этого момента стала донимать боль душевная. Женщина, в которую он довольно сильно имел неосторожность влюбиться, просто ушла к другому. После её потери, он вдруг впервые понял, что физическая боль, просто ребёнок, по сравнению с болью душевной…
Думаете от всего этого он как-то изменился? Да ничуть! Он всё такой же маленький, и в душе, и по росту. Видно пластилина не хватило у родителей, как любил он шутить в детстве. Ведь два его брата выше метр восьмидесяти. Дети тоже все выше, даже сестра выше, а он нет. Но он так и не вырос. У него всё также нет отца. Он всё также любит учиться, хотя скоро стукнет шестьдесят. Он всё также заступается за слабых и не любит чужих слёз. А самое главное! Он постоянно улыбается…
Барчук, как он представился мне, вдруг замолчал, долго с серьезным видом смотрел в окно, а затем снова улыбнулся и продолжил…
Старший сын пригласил его к себе в Москву. Вот теперь, находясь в квартире сына и разглядывая старые чёрно-белые фотокарточки, Барчук вспомнил дни, связанные с рождением первенца.
Конец октября 1987 выдался ненастным и жена, родившая первенца, заболела в роддоме ОРЗ. Не избежал этой участи и сын. Дней за пять он из здорового крепкого малыша превратился, со слов тещи, в полудохленького. Ребенок буквально таял на глазах, никакой была и жена. Масла в огонь добавляла теща постоянным выносом мозга о том, как рано начали заводить детей и всей остальной околесицей. Врачи не надеялись на выздоровление сына, поэтому жену Барчука одну выписали из роддома, чтобы она не мешала своим присутствием. Жена в попытке хоть как-то быть рядом с умирающим сыном, согласилась мыть каждый день бесплатно полы в роддоме. Поняв, что от врачей толку мало, Барчук пошел в роддом к главврачу и под свою ответственность забрал сына, весившего на тот момент всего полтора кг, вместо четырех.
Через полтора года в мае 1989 жена родила второго сына, а под окнами роддома бегал в шортах и короткой майке с длинными по плечи белокурыми кудряшками, похожий на Маугли, малыш. Из окон выглядывали врачи, медсестры и роженицы. Все, словно забыв про все свои дела, шли к окну, где смотрели представление одного артиста. Это был его старший сын, а рядом с бегающим кругами полуголым малышом, одевшись в теплую куртку, стоял сам Барчук. Был еще довольно холодный май.
Прошло почти три десятка лет после тех радостных и тяжёлых дней. Сыновья выросли. Давно получили хорошее образование, купили себе квартиры, а он теперь ездит к ним в гости…
Решив принять ванную, Барчук разделся и включил воду. Все было в сплошных зеркалах, и со всех сторон на него смотрел обнаженный пожилой мужчина, со стройной, словно у юноши фигурой. Живота не было, а накачанной груди могли бы позавидовать многие девочки, как любил шутить он в молодости. Его бабушка по маме была донской казачкой. В память и в дань уважения предкам своим он не носил цепочек, и тело было чисто от татуировок. Цепочка и цепи – символ рабства и зависимости. В его роду таких не было. Все рождались свободными и свободными уходили. Татуировки – символ принадлежности кому-то или чему-то. Он принадлежал только себе. Начальники не любили его за это, но терпели. Он и сам старался своим подчиненным не быть начальником. Прощал им всё, кроме «стукачества». Жизнь сама сделала коррективы на его теле, заменив татуировки множеством шрамов. Их было столько много, что тело походило на карту. Это, пожалуй, и была карта! Карта памяти всей его жизни…
Каждой отметине на теле соответствовала отметка на глобусе. Он их зарабатывал по всему миру. Не был, пожалуй, только в Гренландии и Антарктиде. Лишь из последней своей «прогулки» он не привез шрамов на теле, но привёз их в душе…
…Ногу, словно в неё вонзилась игла, пронзило острой болью. Барчук нагнулся от внезапно нахлынувшей боли. Пуля вошла в дерево. Точно в то место, где только что находилась его голова. Снайпер. Даже скорее двое, ведь они работают парами.
– Тебе опять повезло, – хлопнув по плечу, улыбнулся его друг, – сейчас мы их выловим.
– Не опять, а снова, – улыбнулся в ответ он, – только без глупостей, не лезьте ни во что.
– Ты же заешь, всё будет хорошо…
– Знаю, поэтому и говорю.
Через полтора часа снайпер, вернее снайперша была перед ним. Напарницу взять живой не удалось. А эта была молодой красивой женщиной с несуразно взъерошенной короткой причёской почти белых волос, которая совсем не шла к её милому, ещё почти юному лицу. Так и есть, двадцать восемь лет всего, если документы подлинные.
– Лабс вакарс! – произнёс он гостье, словно вонзившись взглядом в её глаза.
– Добрый вечер, – ответила она, отведя взгляд.
– Что в Латвии совсем для вас дел не осталось, раз поехали сюда?
– А у вас в Москве?
– Вот эта деревня, за полесьем ещё одна, они до революции принадлежали моему прадеду. Вон там на погосте лежат останки почти трёх десятков моих предков. По сути, я их защищаю. Эти места издревле были русскими. Здесь никогда не говорили на других языках, и убивать людей за то, что они и дальше хотят говорить на языке своих предков ни у кого нет права. Двадцать первый век на дворе, а не средние века. Да и не москвич я. Вернее теперь не москвич. Государство сделало меня бомжом, я теперь гражданин Болгарии. Благо там ещё остались нормальные правители.
