Костыль.
Гл.1
– Ладно, Муся, раз уж ваше любопытство испытывает непомерную жажду, считайте что уговорили. Я изложу вам парочку горьких жизненных эпизодов. Хотя, если быть предельно откровенным, мне не нравится вслух исповедовать пикантные подробности жизни делового человека, тем более те из них, которые заставляют гулко биться и так надорванное сердце и могут явить случайному взору скупую воровскую слезу, – так я говорил своему новому подельнику, и ещё умолял его не сидеть истуканом.
Терпеть не могу застывшего слушателя – будто втолковываешь античному изваянию, как мел под гнётом лет преобразуется в мрамор. Это здорово сбивает с толку. Как по мне, так слушатель должен ёрзать, чесаться, выпучивать глаза, моргать, зевать и производить прочие ненужности, давая тем самым понять, что не отрешен от соучастия в развернувшемся действе. В худшем случае пусть уж просто жрёт, чем оцепенеет, уставивши в упор свои рыбьи зенки.
Мне дико повезло – Муся оказался воспитанным человеком. Он не только не обиделся на своё новое прозвище, но и выполнил все мои непритязательные требования. Мы как раз ехали забитой до отказа плацкартой Ванино – Комсомольск-на-Амуре. К тому же он, глядя на меня, щурился, а не таращил свои зырки.
Я уже завершил прием пищи, а он за обе щеки уплетал остатки жареной курицы, отчаянно чавкая и до неприличия треща её косточками. Только поэтому я и смог поставить точку в этом коротком рассказе.
– Началось всё, Муся, так давно, что через каких-то пару лет я смогу, не отводя глаз, любому озвучить, что видел дедушку Ленина; и мне поверят, – гордо говорил я.
Тогда, дружище, всё было по-другому. Были другими люди и еда, страна была другой, море кишело бычками и таранью, а мы с Костылем были ещё совсем молокососами. Костылем Пашку прозвал я, причем вразрез его комплекции – в свои тринадцать он уже весил полсотни кило. У меня определенно есть талант давать прозвища. Ты сам в этом очень скоро убедишься.
Это неинтересно, но я все-таки макну вас макушкой в серое наше детство. Пашка был мой друг, друг из детства и первый мой подельник многие счастливые годы. Мы появились на свет разными и от разных родителей. Я оказался юрким и весьма живучим, а Пашка неизлечимым лодырем. Как и подобает всем главарям, я был крайне недоверчив и всегда был готов отпрянуть на безопасное расстояние при любом агрессивном выпаде Пашки. Он был несусветный болтун, а я слыл молчуном и забиякой. Не скрою, мы часто сражались из чисто иерархических принципов. Естественно зачинщиком кровавых баталий всегда был я.
Начиналось обычно вот как. Костыль, будучи не очень в настроении командовал "принеси ему то, подай сё". Я был груб и яростно противился подобному обращению, пресекая его посягательства на верховенство. Тогда Костыль начинал толкаться, а я отвечать тем же. Какое-то время спустя доходило до тычков и оплеух, после чего всегда разгорался кулачный бой. Костылю приходилось туго. Я как мог уворачивался от неразборчивых и страшных кулаков толстяка и старался из всех сил измотать претендента на трон. Он, не имея возможности меня поймать, сыпал ругательствами и кидался камнями и палками. Я терпеливо выжидал, когда ему надоест это занятие и затем всегда поддавался уставшему противнику. Получив небольшую трёпку и пару незначительных хуков в плечо или под ребра, я театрально изображал поверженного врага. Раскрасневшийся Костыль скоро успокаивался и мы мирились. Так я сохранял лидерство в нашей группе.
Обычно в начале лета я порождал краткую речь такого рода: – Слышь, Костыль, а не плохо нам забраться к той одноглазой в огород, что в Широчанке живёт. На базаре клубнику продают, я от мамки слыхал. А у этой заразы её аж три грядки. Давай сегодня ночью залезем, а? Костыль, поспела ведь. Не успеем опять несолоно хлебавши останемся. Чё ты менжуешься? Я залезу, а ты на шухере постоишь. Я нарву тебе целых две горсти, клянусь мамой. Ну, так чё, как стемнеет валим?
На моё предложеньице неуклюжий толстяк выдавал умопомрачительно длинное повествование: – Надо подумать. Небось мать тебе притащила целый кулёк, нажрался.
– Ага, два раза! У неё сроду денег нет, а клубника по три пятьдесят.
– Брешешь.
– Зуб даю, Костыль. Да и чё ты докопался, говорят тебе нету денег у матери. Папка опять всю получку пропил, она на днях плакала ночью. Что тут думать, – ерепенился я, – из-за твоего подумать я без витаминов буду сидеть, а у меня зуб давно болит, и не поправляюсь. Вон ребра торчат. Мне питание нужно хорошее, а ты все подумать надо, да подумать. Сколько можно? Ну так чё, идём?
– Ладно, идём. Только условие – я на шухере и с тебя две горсти ягод. По-олные.
– Ладно, ладно. Только заранее свисти, а не как в прошлый раз. А то мне опять собака штаны порвёт, и мамка ругаться будет. Ну так чё, по рукам?
– Ладно, валяй.
Вскоре после подобной беседы Широчанку сотрясали многочасовые причитания разорённой огородницы, дополненные слёзными жалобами вскользь пострадавших соседей.
Семечки мы с Костылём «брали» следующим образом. Сначала выискивали одинокую бабусю – торговку жареным лакомством. Почему одинокую? Дело в том, что бабки уже имели горький опыт, когда их выгодный бизнес трещал по швам, поэтому при приближении толпы голодранцев одна из ряда торговок, в ущерб собственной выручки, всегда поднималась и заходила разбойникам в тыл, чтобы успеть вцепиться одному из жуликов в чуб. Отбившаяся же от стада старушенция, устроивши торговлю на углу пятиэтажки, была беззащитна и обречена. Метров за двадцать я громким дискантом оповещал округу: – Опа, Паха, гля – семки! Давай купим! У тебя же десять копеек. На это Костыль важно запускал лапу с грязными ногтями в объемный карман и тут же высовывал оттуда кулак, который разжимал перед моим носом и гудел паровозом: – Есть, во, гляди! Я тут же нёсся к бабке, нагло сощёлкивал на пробу пару семечек и орал товарищу: – Костыль, семки классные, берём! Стараясь не смотреть бабке в глаза, тут же сгребал товар, мирно покоившийся в большом стакане, пересыпал содержимое в карман и начинал удаляться к углу дома с дежурной фразой: – Он заплатит, – кивая при этом в сторону Пашки. Остальное было делом техники. Обманутая переводила внимание на подельника, но тот менял курс на сто восемьдесят градусов, и давал завидного драпа. Я же под вопли «Ай! паразиты, чтоб вас чёрт побрал!», преспокойно растворялся в хитросплетениях дворов.
Через минут десять мы находили друг друга в условленном месте. Я честно отдавал соучастнику ограбления положенную половину. При дележе он обычно успевал ухватить меня за рукав или воротник и нахально изымал ещё добрую жменю из моей доли, приговаривая: – Шкля, не дергайся, а то слопочешь. Я же сражался изо всех сил за справедливость и свободу, походя на мотылька, которому пальцем придавили лапку. Обычно я избавлялся от бульдожьей хватки тогда, когда воротник или манжет моей рубахи были наполовину оторваны. Как мы остывали, я обычно ронял нейтральное: – Чё, айда полазаем?
