Приношу глубокую благодарность Филипу и Салли Грейвс, Кристоферу Хоуксу, Джону Ниттелу, Валентину Айрмонгеру, Максу Мэллауэну, Э. М. Парру, Джошуа Подро, Линетт Робертс, Мартину Сеймур-Смиту, Джону Хит-Стаббсу и многочисленным корреспондентам, обеспечившим меня источниками для написания этой книги, а также Кеннету Гею, который помог мне систематизировать и классифицировать их. Однако со времени первой публикации книги, то есть с 1946 г., ни один специалист по древнеирландскому или древневаллийскому языку не предложил мне решительно никакой помощи в разработке моей главной темы, не указал ни на одну ошибку, из тех, что неизбежно вкрадываются в текст, и даже не ответил на мои письма. Я разочарован, но, в сущности, не удивлен. Книга действительно представляет собой весьма странное чтение, однако иначе и быть не может, ведь это первая попытка создать историческую грамматику языка поэтического мифа, и, чтобы добросовестно выполнить свою задачу, мне пришлось смело искать ответы на «загадочные, но лишь кажущиеся неразрешимыми» вопросы, примерами коих изобилует трактат сэра Томаса Брауна «Hydriotaphia, или Погребение в урнах»: «Какую песню пели сирены и под каким именем скрывался среди девиц Ахилл?» И я действительно нашел недвусмысленные ответы на эти и подобные вопросы:
Кто наградил дьявола раздвоенным копытом?
Когда пятьдесят Данаид, каждая неся решето, появились в Британии?
Какой секрет таился в хитросплетениях гордиева узла?
Почему Иегова сначала создал деревья и травы и лишь потом – Солнце, Луну и звезды?
Где обретается премудрость?
Однако было бы нечестно не предупредить читателей о том, что эта книга не только сложная, но и необычная и ее не стоит читать между делом, для досуга или как строго академическое издание. Мне не удалось избавить ее от длинных доказательств, поскольку некоторые читатели моих недавних исторических романов довольно недоверчиво отнеслись к кое-каким неортодоксальным выводам, не подкрепленным ссылками на авторитеты. Теперь они, возможно, убедятся, что магическая формула «бык – телец» или два алфавита деревьев, приведенные в «Царе Иисусе», – не моя фантазия, а результат логического анализа достойных доверия древних источников.
Я утверждаю, что язык поэтического мифа, существовавшего в древности в Средиземноморье и Северной Европе, был языком магическим, неразрывно связанным с широко распространенными религиозными обрядами в честь богини Луны, или музы, причем некоторые из этих обрядов зародились еще в эпоху раннего палеолита. Этот язык поэтического мифа остается языком истинной поэзии – истинной в современном, исполненном глубокой тоски по прошлому смысле «безупречного изначального истока, а не искусственного заменителя». Этот язык претерпел многочисленные искажения на исходе минойской эпохи, когда пришедшие из Средней Азии завоеватели стали заменять матрилинеарные общественные институты патрилинеарными и перекраивать, а то и фальсифицировать мифы, чтобы оправдать происходившие социальные перемены. Потом пришел черед ранних греческих философов, которые чрезвычайно негативно отнеслись к магической поэзии, так как видели в ней угрозу своей новой религии – религии логики. Под влиянием их воззрений и во славу их покровителя Аполлона был создан и навязан миру как последнее новшество в деле духовного просвещения сугубо рациональный поэтический язык (ныне называемый классическим); эта точка зрения возобладала с тех пор в европейских школах и университетах, где мифы стали изучаться только как странные пережитки младенческого возраста в развитии человечества.
Одним из наиболее бескомпромиссных гонителей ранней греческой мифологии предстает Сократ. Мифы пугали или оскорбляли его; он предпочел отвергнуть их и воспитывать свой ум, взяв за образец строгие научные категории, «исследовать первопричину всего сущего – сущего, а не кажимости, и отринуть все мнения, не подкрепленные знанием».
Вот показательный фрагмент из «Федра» Платона:
«ФЕДР. Скажи мне, Сократ, не здесь ли где-то, с Илиса, Борей, по преданию, похитил Орифию?
СОКРАТ. Да, по преданию.
ФЕДР. Не отсюда ли? Речка в этом месте такая славная, чистая, прозрачная, что здесь на берегу как раз и резвиться девушкам.
СОКРАТ. Нет, место ниже по реке, на два-три стадия, где у нас переход к святилищу Агры; там есть и жертвенник Борею.
ФЕДР. Не обратил внимания. Но скажи, ради Зевса, Сократ, ты веришь в истинность этого сказания?
СОКРАТ. Если бы я и не верил, подобно мудрецам, ничего в этом не было бы странного – я стал бы тогда мудрствовать и сказал бы, что порывом Борея сбросило Орифию, когда она резвилась с Фармакеей на прибрежных скалах; о такой ее кончине и сложилось предание, будто она была похищена Бореем. Или он похитил ее с холма Арея? Ведь есть и такое предание – что она была похищена там, а не здесь. Впрочем, я-то, Федр, считаю, что подобные толкования хотя и привлекательны, но это дело человека особых способностей: трудов у него будет много, а удачи – не слишком, и не по чему другому, а из-за того, что вслед за тем придется ему восстанавливать подлинный вид гиппокентавров, потом химер, и нахлынет на него целая орава всяких горгон и пегасов и несметное скопище разных других нелепых чудовищ. Если кто, не веря в них, приступит с правдоподобным объяснением к каждому их виду, пользуясь какой-то своей доморощенной мудростью, ему потребуется долго заниматься этим на досуге. У меня же этого досуга нет вовсе. А причина здесь, друг мой, вот в чем: я никак еще не могу, согласно дельфийской надписи, познать самого себя. И по-моему, смешно, не зная пока этого, исследовать чужое»
