Я обошел всю землю вдоль и поперек. Я нигде не был. Про меня написал Василий Розанов: «Обежал все пространства, не выходя из ворот». Написал задолго до моего появления на свет. В этом маленьком городе, где прошла моя жизнь, я люблю все: грязные улицы, обшарпанные дома, неработающие фонтаны, бабку, визгливо исполняющую под баян песни вагонных побирушек. Даже ее перепачканные перчатки с обрезанными пальцами. Даже мороз, который никак не выгонит эту бабку с улицы.
Я люблю – как живое существо, до сладких позывов в сердце – огромный камень черного габбро перед зданием напротив моего дома. Когда я возвращаюсь из винной лавочки (где давно уже запрещено распивать, но мне, как ветерану винопития, потихоньку наливают в стаканчик с бодрой надписью «Пепси-кола»), то обнимаю черный камень, прижимаюсь к нему, остужая свою хмельную голову.
– Брат мой, – говорю ему, – пойдем домой! Чего разлегся? Вот сейчас поднатужимся, встанем на ноги – и пойдем.
На камне написано: «Здесь будет установлен…», но я-то знаю, что никогда и ничего здесь не будет установлено.
Я этот город придумал. Я в нем главный архитектор. С моего согласия построены дома и расчерчены улицы, потому мне точно известно на десятилетия вперед, что тут будет, а чему не бывать.
И вот я ухожу. Когда я выходил из дому, в коридоре взорвалась лампочка. Интересно, сколько вещей надо взять с собой? Каких? Сейчас лето, а потом… Сколько продлится это «потом»? Лучше всего выкинуть из головы все эти вопросы. Без того есть чем занять ее, мою редко бывающую ясной голову. Прежде всего надо выяснить, от какого времени начинается мой исход. Или назовем это точкой отсчета?
Надо же, вот дом, в который мы с родителями переехали, когда мне не было еще и восьми. Тем не менее он построен по моему проекту: это я придумал пилястры и карниз, арку с чугунными литыми воротами. Такое же литье соединяет наш дом с соседними – справа и слева, замыкая квартал от улицы Новой до Брестской. Я, может быть, хотел, чтобы привратник запирал все эти ворота на ночь, чтобы лихие люди не могли попасть во двор? Нет, наверно, мысли были о другом, потому что ничего не стоило обойти дома и попасть во двор с той же Брестской или Деповской… Как бы там ни было, ворота ни разу не запирались, и в арку то и дело заскакивают прохожие с проспекта и справляют нужду, прячась за колоннами. Таким образом, мое архитектурное чудо во все времена года отвратительно пахнет. Говорят, наш город во многом повторяет зодческие мотивы Питера. Ничего удивительного: предки мои оттуда, мать во всяком случае.
Но я пойду не отсюда, не с этого места.
– Здравствуй, Валя! Хорошо выглядишь. На работу?
– С внучкой сидеть – такая у меня теперь работа. А ты?
– Я тоже теперь не работаю.
Какая красавица была! Мой друг Лёвка сходил по ней с ума и дрался со всеми ее одноклассниками. Куда все девается? Кстати, а где сейчас Лёвка? Года три назад я нашел его фотографию в социальных сетях, отписался, но ответа не последовало. Эта фотография до сих пор присутствует в интернете: в кресле, устроившись на подлокотнике, сидит жена Ирина, к ней приник Лёва. Оба молодые, даже не верится, ведь столько лет прошло. Такими я их видел, когда был у них в гостях в Алма-Ате тридцать лет назад. Обстановка в доме шикарная, прямо-таки дворцовые покои: Лёвка всегда был настроен на обеспеченную жизнь. Бесстрашный карманник с рыночного проезда. Под фотографией – «Израиль, Хайфа». И больше ничего.
Не так давно Лёвкин сосед по парте Эдик сказал, что Лёвка умер. И уже года три назад, пожалуй. Я оглядел Эдика – толстого, обрюзгшего, с отечным лицом и желтой кожей – и вспомнил Лёвку с фотографии, на которой он был совсем как в той юной нашей жизни. А потом встретил человека по кличке Ероха (имени его никто и никогда не называл). В далеком детстве Ероха вместе с Лёвкой на рынке чистил у зазевавшихся теток карманы. Все говорили, что он своей смертью не умрет. Так вот же, дожил до шестидесяти.
– Звонил мне месяца два назад, – прохрипел Ероха на вопрос о Лёве.
– Живее всех живых. Дай Бог каждому.
У Лёвки были еще друзья и одноклассники. Помню Славку и Толю. Они как вместе сидели за одной партой, так вместе и пошли учиться после школы – не то музыке, не то хоровому пению, а может, тому и другому разом. Потом они пели в городском сводном хоре, а еще в церковном, а еще – это уже порознь – вечерами в кабаках. Времена наступили трудные, хоровым певцам везде платили копейки. Позднее Толя стал петь в милицейском хоре, только почему-то для сцены его и товарищей обряжали в военные мундиры. Из-за всеобщей нелюбви к милиции, что ли? Так это не довод. У нас бóльшая часть населения не любит свою нынешнюю жизнь, а продолжает упорно голосовать за тех, кто ее такую им устроил.
А Славка прямой дорогой пошел в попы. Ну, постепенно, конечно, как у них там водится: сначала псаломщиком, потом алтарщиком, пономарем… Не знаю, врать не буду. Но во время службы в Никольском храме я его видел собственными глазами – прислуживал батюшке, простоволосый, в желто-золотистом облачении.
И любили они одну и ту же свою одноклассницу – тихоню и отличницу Людочку. А Людочка любила меня, учившегося в той же школе тремя классами старше. Но это отдельная история – долгая, печальная и греховная. По сию пору встречаю ее. Она вроде бригадирши среди торговок цветами в районе Октябрьской площади. Цветы красивые, из Голландии, а торговки, говорят, все больше безнравственные. Иные, опять же по слухам, предлагают наряду с цветами и себя. Правда, думается мне, вряд ли кто пойдет покупать цветы, надеясь на последующее знакомство, а тем более на связь с девушкой легкого поведения. Скорее всего и логичнее – оно, знакомство, уже состоялось. Чаще всего цветы покупают дамам и барышням.
Нынче при встречах Людочка делает вид, будто едва со мной знакома. Она постарела, подурнела, наверно, пьет, как ее покойная мамаша. Макияж на увядшем лице и вызывающе броская одежда делают ее похожей на грустного клоуна… Мысли дурацкие лезут в голову. Например, почему ей не открыться мне тогда, в дни ее выпускных экзаменов в школе? А она вместо того простаивала ночи напролет под моими окнами. И ни слова. Все могло быть по-другому, но в те дни я не замечал ее. И все случилось, как случилось. И полюбил я Людочку, застав еще любовь ее ко мне (да, видимо, остатки оказались слишком уж незначительными). Она изменяла мне направо и налево, спала с моими друзьями и говорила, что не хочет делить меня ни с кем, ревнует к прошлым женщинам, будущим и даже к тем, кто еще не достиг совершеннолетия. Ревнует даже к тарелке, из которой я ем суп. Это она мне объясняла, сидя зареванная посреди горы разбитой посуды.
