Тёмный, высокий еловый лес мрачно хмурился по обе стороны замерзшей в давешние морозы великой реки. Вчерашний вихрь сорвал с деревьев старый слежавшийся наст, и они, сливаясь в угасающем свете дня в тёмное, мутное крошево, склонились вершинами друг к другу, и порой казались чёрными, обугленными и потому особенно зловещими мертвецами. Вечная тишина смерти простиралась вкруг и царила во всей Вселенной. Сама же земля была пустынна, безвидна, гола, и так одинока и холодна, как будто самый дух её был духом мировой скорби, скованной вечным морозом. Над всём этим, однако, непрерывно звучал какой-то скрытый тайный хохот, и это был хохот более ужасающий, чем самая безутешная печаль земли, хохот жуткий, как улыбка египетского Сфинкса, хохот холодный, как сама мёрзлая стужа. Над всем царила мрачная нечеловеческая предначертанность. Властная и непередаваемая мудрость вечности, смеющаяся над жалкой тщетностью жизни и её мизерными усилиями – являла здесь свой лик. Это была дикая, мёртвая, заснувшая, навек заледеневшая северная твердь. Но и тут, как оказалось, теплилась жизнь, жизнь за гранью возможного, жизнь в стане непокорённых. Издали вниз по замерзшему водному устью убого тащилась сирая собачья упряжка. Собаки устали и то и дело прядали головами. От долгого натруженного движения их вздыбленный мех весь заиндевел. Их горячее дыхание сразу стыло в ледяном воздухе, и когда воздух с трудом извергался из их пастей, это были густые клубы пара, и влага тут же оседала на шкуры, замерзала и мгновенно превращалась в кристалы искристого инея. На собаках была кожаная упряжь, привязанная ремнями к саням, которые тащились сзади. Сани были без полозьев. Повозок был сварганен из толстенной бересты, и весь налегал на снег. Передок саней сильно завёрнулся вверх, подобно древнему свитку, саням всё время приходилось сминать волны мягкого, пушистого снега, напрерывно накатывавшего спереди. Поверху саней был приторочен узкий, длинный ящик. Там же можно было обнаружить и другие вещи – пончо, топор, кофейник и сковороду, но, конечно, первое, на что поневоле падал досужий взор, был этот длиннющий, занимающий львиную долю свободного пространства, узкий серый ящик. Троица степенно продвигалась вперёд. Процессию возглавлял человек, в безмолвии устало прокладывавший путь своими широкими охотничьими лыжами. Он шёл чуть впереди собак. Второй отстал и, понурившись, плёлся позади саней. А вот на санях лежал третий, тот, кого навеки присмотрела и взяла к себе любвеобильная северная Глухомань, навсегда поставив крест на его тщетных земных потугах. Ещё и не таких ломал Север, ещё не таких учил уму-разуму, лишая жизни, веры и движения, освобождая от необходимости каждый миг бороться с непобедимой, жестокой Природой. Северная Глухомань ненавидит движение, боится его, и потому каждый раз пытается убить и остановить его. Движение – это всегда Жизнь, а Глухомань презирает и ненавидит всякую вёрткую, презренную Жизнь. Лютой зимой Глухомань не устаёт колдовать над руслами рек, колядовать в черноте ночи, она вязко скользит над стремнинами, дышит на тёмные заводи, в которых стеной отражается перевёрнутый чёрный лес, леденит весело звенящую воду родников, обращая её в непроходимые жёлтые глыбы и наросты синего льда, и всё это только затем, чтобы отрешить воду от движения, не дать ей пробиться к морю, она никогда не успокаивается, окутывая своими потоками стволы деревьёв, исходя в корчах высосать из них все соки и изморозить их сохнущие тела, а сердца превратить в чесный камень, и нет ничего более отвратительного для Северной Глухомани, чем живой Человек, невесть как преодолевший её бескрайнее пограничье и угодивший в её глубинные владения, а теперь невесть зачем скитающийся по бескрайней снежной пустыне. Именно его Глухомань пуще всего высматривает на необъятных просторах мерцающей, фосфорной тундры, именно ему она радуется больше всего, чтобы при встрече тут же накинуться на него своими игольчатыми хлёсткими ветрами и царапнуть игольчатыми когтями стылого мороза, сломать и покорить, а потом навеки укрыть покорённого и сломленного человека в холодной роскоши белой алмазной шубы. Никто другой никогда не сталкивается с такой силой, свирепостью и мстительностью Северной Природы, как человек, ибо нет существа более гордого, мстительного и мятежного в мире, чем Человек, и первое, на что человек всегда, вот уже тысячи лет поднимает руку, против чего он всегда восстаёт и с чьей волей отказывается считаться – это Природа. Это Человек раз за разом бросает вызов непрелонной воле Северной Глухомани, чей вердикт неизменен: «Всякое движение должно быть пресечено! Живые должны умереть! Запомни это!» Но как она не старалась, как не вилась вьюга вокруг них, как ни вскипала ледяным мстительным гневом, позади низких саней по-прежнему шаг за шагом шли два гордых, неустрашимых и непокорных человека, не желавших расставаться с жизнью. Причин для паники не было. На них была тёплая меховая одежда и мягкая дублёная кожа защищала их тела. Они шли уже так долго, что все брови, ресницы и щёки сплошь скрылись под ледяной коркой от остывшего на морозе дыхания. Теперь их лиц почти не было видно, и на месте них сквозила белая снежная маска. У этих двоих был вид каких-то магических шарлатанов, северных колдунов или магов, которые, укрывшись масками и шкурами, совершают погребальны ритуал безвременно почившего призрака. Но они не были колдунами или магами, это были обычные люди, чем-то провлечённые в землю скорби, надменно хихикающего эха и убийственного безмолвия, одинокие героические наглецы, решившиеся воплотить свой дерзкий замысел и положившиеся на свои жалкие силёнки, дерзнувшие схватится в честной схватке с дремлющей силой мира, такого далёкого и такого безжизненного, как и мёртвые просторы вселенского космоса. Им было не до пустопорожних раговоров. В неблизком пути надо было беречь дыхание. Физически ощущаемое безмолвие окружало их со всех сторон. Они испытывали дикое давление на свою психику, как водолаз на большой глубине испытывает сильное давление воды. Но ещё больше их угнетала неукоснительность действия законов зимнего леса. Этот ужас несмотря на всё добирался до самых глубин их угнетённого долгой усталостью сознания, добходило до самых тайников памяти, выдавливая из него, как сок из виноградных ягод, всё наносное, пустое, любые проявления самомнения и спеси, эти сущности, веками следующие по стопам человека, нависая над ними и напоминая каждую секунду, что они жалкие двуногие ничтожества, смертные и затравленные животные, пыль, мелкая мошкара, летящая, бредущая всегда наугад, живущая игрой случая и не ведающая о незыблемых законах кухни Матушки Природы. Минул час, миновал другой. Серый, приглушённый свет короткого северного дня начинал меркнуть. В зловещей мертвецкой тишине откуда-то из страшной дали слышался вибрирующий, слабый пока волчий вой. В доли секунды он взвивался от низких тихих нот до свой самой высокой ноты, и задержавшись на ней, вибрируя и не теряя силы, постепенно сошёл на нет. Странны были эти звуки. Так должно быть, воет в аду страдающая, бесприютная душа. И только животная дикая ярость, ощущавшаяся в нём, говорила о том, что это воет страшно голодный волк.
