Это были 90-е годы ХХ века. Мало кто любит вспоминать то время.
Нам и тогда было стыдно, и теперь ничего не изменилось. Мы гоним от себя этот стыд, типа – раз все так делают, то и мы молодцы. Но внутри-то мы знаем: мы не молодцы. Мы – овцы, прикинувшие шкуры волков и приросшие к ним.
Но человек ведь делает не то, что хочет или может, а то, что не может не сделать. Люди верят в слова и часто делают то, во что верят, или то, что привыкли. Так кошка скребет лапами по кафелю рядом с кошачьим туалетом. В ее действии нет смысла, но оно ее успокаивает. Но люди не кошки, иногда мы понимаем, что скрести кафель нет смысла.
Но тогда, в 90-е, мы были словно в бреду.
В бреду брода нет.
Потому мы думаем иногда – а, может быть, все это было не с нами? Может быть, мы все тогда сошли с ума? Или уснули и видели сон?
Но – нет. Не сон. Так все и было. И забыть это нельзя, невозможно. И нельзя.
«Забыть, – сказала Кошкина, – значит отказаться от того, что было. Но это ведь была жизнь. Целый кусок жизни. Моей. Нашей. Я не собираюсь отказываться от своей жизни. Она была. И все было именно так. Это было наше дерьмо, и это дерьмо стало для нас ступенькой к свету. Благодаря этому дерьму, мы шагнули еще на одну ступеньку лестницы в небеса. Свет все ближе. Ближе. И придет время, когда он ослепит нас и, пронзив насквозь, сделает снова чистыми и невиновными. Но это понимаешь не сразу».
Я сделала свой выбор.
Я буду помнить все.
Искренне Ваша Рита Танк.
Песка на моей груди все больше. Мне становится трудно дышать. Тяжелые плюхи падают, одна за одной, и вдавливают меня в темноту.
Я уже мертва? Или еще нет? Как бы мне узнать это? Говорят, что смерть похожа на сон. Просто тебя нет. Но тут есть ловушка. То, что тебя нет, точнее, не было, ты узнаешь, когда просыпаешься. А что, если ты просто забываешь то, что было?
То, что ты видишь, когда не спишь, это непрерывный поток слов. Все, что ты видишь, ты описываешь внутренним монологом. Это дает уверенность, это рождает иллюзию, что мир тверд, – так и огромный дубовый шкаф в комнате бабушки вселял это чувство непоколебимости бытия. Призраки, сомнения, страхи – все рассыпалось, ударившись о его лакированные углы. Потому что шкаф был до тебя. Ты родился, а шкаф уже был. Он реальнее тебя.
И ты не сразу понимаешь, что это иллюзия.
Шкафа тоже нет.
Никакого шкафа нет.
Если замолчать, то шкаф пропадает, остается только изображение и удивление – что это? Нет названия, нет и предмета. По крайней мере, слова нужны, чтобы помнить. А что если там, где мы бываем во сне, есть все, кроме слов? Мы не помним языка, на котором говорим во сне. Вот и все. И реальности нет. Мы все падаем в яму, но кто знает – а вдруг, ударившись о ее дно, мы проснемся? Может быть, мы все встретимся там – на той стороне?
И вот я лежу на дне этой ямы. И слышу скрип лопаты, которой зачерпывают песок. И я хочу посмотреть на того, кто это делает. Хочу посмотреть в глаза тому, кто начал отменять мое право быть – видеть, чувствовать, есть, пить, выражать мнение.
И я открываю глаза.
В глаза бьет свет – на фоне яркого неба несколько неясных типов с лопатами зачерпывают и бросают на меня песок.
И, все-таки, я сплю. Если бы я не спала, я бы чувствовала запах. Запах земли, табака – один из них курит, запах собственного тела, кожаной куртки, надетой на меня.
Песка на моей груди все больше. Мне становится трудно дышать. Но теперь меня не пугает это, я знаю, надо просто проснуться.
Я делаю это довольно легко.
Знаете? Бывают такие сны, которые не отпускают. Цепко держат тебя на той стороне, и пока ты не крикнешь, ни за что не открыть глаз.
В этот раз было просто.
Я открываю глаза и вижу затылок нигера – это его голова придавила мне грудь.
– Эй! Приятель!
Комнатное эхо повторяет за мной слова, точно выжившая из ума старуха.
Я легонько толкаю его рукой. Но ответа нет. Негр мертв. Выползаю из-под тяжести его тела. Поднимаюсь на ноги.
В комнате несколько трупов. Пол запорошен белой пылью. Штукатурка? Мука? Что тут произошло? Окоченевшая рука Лера все еще сжимает «Вальтер ППК». Перстня на руке нет.
В голове проносится – кукла!
Розовый «хаммер»…
Точно! Мы приехали сюда на розовом «хаммере». А еще был Мишка и Анечка. Куда они делись?
Сумка. Вот она. Лерина сумка. Ключи.
Лысый Алекс Лоер сидит на стуле, живой, будто просто задумался. Но у живых не бывает таких дыр в голове. И его золотой печатки со скарабеем тоже нет – только вмятина на пальце.
Ну и…?
Флэшбэк: поезд, вокзал, на перроне – Анечка и Мишка, пасмурное небо, метель, метель, метель, лицо Леры.
Нет. Ствол надо взять – мало ли. Как минимум надо выйти отсюда живой, а там – разберемся. Черт! Кровь еще не высохла. Значит, все произошло совсем недавно. Вытираю руку о свитер Леры. Мобила. Модная вещь. Нужна.
Выставив вперед ствол, я иду по коридору.
Флэшбэк: мулат с дрэдами открывает дверь.
А теперь он мертвый около батареи. Такая вот история.
Ванная.
Мишка и Анечка. Точнее их трупы. Что-то вздрагивает во мне – то ли тоска, то ли сожаление. Ну так. Не очень. Много трупов я видела на своем веку. Привыкла.
Это сначала, когда умирает кто-то близкий, будто ты сам умираешь. Но это первый раз страшно. А потом привыкаешь. Ходишь себе мертвый и – ничего. Нормально даже. Только деревянное все внутри, как у Буратино. И хочешь иной раз просто встать посреди поля и орать, просто орать или материться. А ветер пусть носит обрывки воплей, как листья пусть их срывает с губ, как куски легких выплевывает чахоточный, так же выплюнуть, выхаркать эти крики – до звона жил, то треска костей, до темноты в глазах. А потом упасть в траву и плакать, сунув лицо в запах листьев.
Как в детстве – когда сломалась любимая кукла.
Но это потом. А сейчас я – буратино.
Но им повезло – их убили в момент страсти. Может быть, они даже не заметили своей смерти.
«Смерть как оргазм».
Неплохое название для триллера.
Я давно решила: набегаюсь – пойду в сценаристы. Буду продавать свои флэшбэки за недурной прайс.
Но вернемся в реал. Когда поток реальности плотен, как на шоссе, когда летишь со скоростью под 200, то нет времени думать ни о прошлом, ни о будущем. И Это прекрасно. Я так люблю это состояние. Страх – это трагичный прогноз на будущее, а когда тебе некогда, то ты не боишься, потому что не успеваешь придумать себе никакого дерьма.
Если вдуматься, то мы все много на себя берем. Мы, такие, крутые, что уверены – все просчитали: это – так, это – так, а это – вот так. Поэтому будет вот это. А вот нет! Не выйдет. Просчет этот дерьмовый. Все, на что годится такой просчет – просчитаться и оказаться в куче навоза.
