«…Для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене без всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей… Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды…»
Пушкин улыбнулся, наверно, когда пришло ему в голову прицепить мочало не куда-нибудь, – к оконечности Африки, да еще с таком манящим именем.
Кажется, это последняя помета на пушкинской карте Африки, вообще – на Пушкинской географической карте. Дата окончания «Капитанской дочки»: «19 окт. 1836». Жить Пушкину оставалось три месяца десять дней.
Об Африке моей он объявил еще в первой главе «Евгения Онегина», мечтая о побеге из «сумрачной России» (о которой будет, однако, «вздыхать»). «Маню ветрила кораблей», – а в мечтах «Италия златая» и (может быть, несколько иронически) «Африка моя». Впрочем, в первом издании романа в стихах к этим словам вовсе не ироническое примечание: «Автор, со стороны матери, происхождения африканского…» Молодой поэт, ставший уже первым поэтом России, объявляет читателям, миру о своем африканстве.
Строфа о побеге открывается строкой: «Придет ли час моей свободы?»
Свободы физически передвигаться в пространстве он так и не дождется.
Пушкин всю жизнь – невыездной. Куда ни просился у царя – в Италию, во Францию (в Китай тоже просился), – отказ. В Полтаву захотел – и в Полтаву не пустили. Даже на поездку из Петербурга в Москву требовалось разрешение.
На Кавказский театр войны, в 1829 году, он уехал, не спросясь. («Из этого выйдет, что после первого же случая ему будет назначено место пребывания».)
В «Путешествии в Арзрум» читаем: «Перед нами блистала речка, через которую мы должны были переправиться. «Вот и Арапчай», – сказал мне казак. Арапчай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня нечто таинственное, с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван, я всё еще находился в России».
Но поэзия не знает государственных границ и не останавливает коня на завоеванной территории.
В Болдинской глуши счастливой осенью 1830 года воображение уносит Пушкина в средневековую Германию, в Вену 18-го столетия, в чумной Лондон 1660-х годов, в вечный Мадрид Дон-Гуана. А за окном – «избушек ряд убогий, за ними чернозем, равнины скат отлогий, над ними серых туч густая полоса»…
Тремя годами позже там же, в Болдине, он обрывает стихотворный отрывок «Осень» недописанной строфой-строкой: «Плывет… Куда ж нам плыть?..» Корабль Поэзии замер вознесенный на гребень волны: Вдохновение, Творчество обращены в бесконечность.
Но поначалу, в черновой рукописи «Осени» – пробы продолжения. Пушкин намечает географию своих раздумий: «Египет колоссальный», Эллада, Италия (:»тень Везувия»), «скупая Лапландия», «младая Америка», «скалы дикие Шотландии печальной», «Швейцарии ландшафт пирамидальный» (но тут же – Кавказ, Молдавия и… губерния Псковская).
Болдинской осенью 1833-го вместе с «Историей пугачевского бунта» (только что, с высочайшего дозволения, проехал по местам восстания – побывал на Волге, на Урале, в Оренбурге) пишутся две самые петербургские повести – в стихах и в прозе: «Медный всадник» и «Пиковая дама», и тут же поэма «Анджело» на тему драмы Шекспира «Мера за меру» – действие пьесы (соответственно, поэмы) разворачивается «в одном из городов Италии счастливой».
Мечту Пушкина об Италии Анна Андреевна Ахматова назвала «заветнейшей и любимейшей мечтой его жизни».
Стихотворение «Для берегов отчизны дальной» Пушкин пишет опять-таки в деревне. Последние числа ноября (по-нынешнему уже декабрь), а заветная мечта уносит его в тот дальний край, «где неба своды // Сияют в блеске голубом, // Где тень олив легла на воды»… Одна строка, единственная подробность, – но такой достоверной, такой поэтической Италии, как эта, угаданная воображением Пушкина и запечатленная одной строкой, единственной подробностью, в русской поэзии, кажется, больше и не было. «Тень олив»…
В «Береге дальнем» объединены под общей обложкой и общим названием две широко известные и любимые читателем книги Алексея Букалова – «Пушкинская Италия» и «Пушкинская Африка». Обе книги, хотя и вобрали в себя обширный материал, накопленный и обдуманный прежними исследователями, явились новым словом в пушкиноведении, стали по-своему основополагающими в том его разделе, который можно обозначить, как Пушкинская география.
Эта география чаще всего (оно и понятно) ведет свои поиски в местах, хранящих память живого, физического присутствия Пушкина. Москва и Петербург, Молдавия, Крым, Кавказ, Одесса, Оренбург, губернии Псковская и Тверская… – здесь, похоже, определена каждая верста, отмеченная пребыванием Поэта, как в творчестве его высмотрены едва ли не всякая строка, не всякое слово, до этих – пушкинских – мест относящиеся.
«У каждого есть своя тропинка к Пушкину, а у вас целых две – африканская и итальянская…» – благословил нашего автора академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Тропинки, по которым ходит Алексей Букалов, не исхожены. Он работает на территориях, где Пушкину «живьем» бывать не приходилось, но где, как убеждаемся, читая книги Алексея Букалова, присутствие Пушкина до ощутимого живо.
«Пушкин в Италии никогда не был. Сей бесспорный факт, казалось бы, должен с ходу перечеркнуть весь замысел этой книги…», – начинает Алексей Букалов «Пушкинскую Италию», начинает для того, чтобы всей своей книгой «опровергнуть это мнение и показать удивительную прочность и гармоничность видимых и невидимых нитей, связавших великого русского поэта с “прекрасным далеко”, с Италией». Он совершает прогулку с Пушкиным, и не только по Риму, не только по иным городам и областям «Авзонии счастливой», но и по итальянской книжной полке Поэта, по итальянскому лексикону, хранимому в памяти Поэта и тут, там являющего себя в его сочинениях, по свидетельствам современников и воспоминаниям мемуаристов, И где бы ни оказался с любимым своим героем, всюду, как истинный чичероне, дополняет основной рассказ попутно приходящими на ум сведениями, суждениями, наблюдениями. Сказать же Алексею Бука-лову есть что, знания его разносторонни и разнообразны: история, этнография, экономика, литература, пластические искусства – и к тому же дней минувших анекдоты, «от Ромула (вот уж поистине!) до наших дней» (автор наш – человек ума живого, подвижного, в лучшем смысле слова – веселого, в чем читателю, по мере знакомства с книгой, предстоит убедиться).
