– Давно это было – начал рассказывать старый егерь, задумчиво вороша тлеющие в печурке угли. – Мне тогда, почитай, годков семь-восемь было. Лихое время тогда наступило. Как какое проклятие над Россией тогда случилось. Люди все как из ума выжили – шутка сказать, царя-батюшку скинули. Но все случилось из-за этой войны проклятой мировой – едрить ее в растуды. Нечисть, видно, какая-то ее задумала, и нечисть тогда и подниматься стала. Испокон веку, старики говорили, такого никто не видывал. Только при Петре Алексеевиче, говорили нам прадеды, а им ихние прадеды сказывали, рыскали вокруг сел оборотни, а нечисть по погостам бесновалась – за то в народе его Антихристом и нарекли. Говорить только про то никому не велено было, а ослушникам ноздри рвали и лбы клеймили, опосля чего на Урал да в Сибирь ссылали в страшные рудники и шахты, откуда, говорят, никому назад уже хода не было.
Старик закрыл дверцу печи и пошаркал к своему стулу, бывшему, наверняка, ровесником своего хозяина. Тот не спеша опустился в него, достал из кармана кацавейки скомканный газетный лист, расправил его, а затем оторвал от него неширокую полоску бумаги. После этого он вытащил и другого кармана кисет с саморучно выращенным и засушенным по особому способу самосадом – чтобы был поядренее, да позабористее – и аккуратно высыпал табак на бумажку. Свернув самокрутку и проведя языком по краю бумаги, старый егерь задымил своей цигаркой, наполнив воздух дымом, который непривычному человеку мог показаться ядовитыми газами, применявшимися немцами во время битвы на Ипре.
– Что за бумага пошла! Не бумага, а невесть что – недовольно пробурчал он. Вот раньше была бумага, так бумага. Бывалочи, от «Правды» такой дух шел, что и дым выпущать не хотелось. А сейчас везде одни нитраты. Да и печатают что – срамоту одну. Эту бумагу только на подтирку пускать, а не на курево.
– Вы, кажется, что-то насчет нечисти рассказывали – вынужден был перебить его я.
– Да, милок, плохая пошла бумага – продолжал он, будто и не слыша меня. А про нечисть то я тебе сейчас расскажу. Ты чай себе заваривай. История то не маленькая – коротко не расскажешь. Нечисти, сынок, у нас здесь полно было. Говорят, выходит она только в лихую пору – жди тогда беды большой. Так оно и вышло. Упаси Боже кому еще такое увидеть – страх ужасный.
По лицу старика пробежала тень. Дотоле добродушное и приветливое оно превратилось в каменную маску какого-то древнего изваяния. Взгляд его остекленел, и зрачки неподвижно уставились в одну точку. Рука с дотлевающим в ней окурком застыла в неподвижности на столе. Было видно – старик вновь переживает те далекие события, случившиеся с ним на заре его долгой и непростой жизни.
Неожиданно он скинул с себя оцепенение и начал скрипучим старческим голосом рассказывать свою историю. По ходу повествования он все больше и больше воодушевлялся, а под конец его даже стал вставать со своего стула, хромая взад и вперед по избушке и усиленно жестикулируя. Я в восхищении слушал его рассказ, даже не задумываясь о том, правда то или нет. В любом случае, история, рассказанная егерем, была достойна того, чтобы быть записанной.
Недавно я вновь приехал к своему давнему знакомому, чтобы уточнить у него некоторые детали, касающиеся этой истории, но с сожалением узнал, что его больше нет.
Безмолвный могильный холмик встретил меня на кладбище. Погода была сырой и дождливой. Ветер гнал серые тучи по небу и срывал с деревьев последние пожухлые листья. С сожалением и грустью смотрел я на последнее пристанище рассказчика, чья история так сильно запала мне в душу.
Простояв некоторое время у его могилки, я повернул обратно. Как жаль – подумал я – что люди имеют свойство умирать никого не предупредив об этом заранее.
– А все с того началось, что у нас в селе на отшибе одна баба жила. Ни мужа, ни детей у нее никогда не было. Жила она всегда одна и людей чуралась. Люди ее дурочкой считали, так и прозывали ее – Дурочка. По имени никто ее и не звал никогда – да имени никто почти и не знал. Так – Дурочка, да Дурочка.
А потом слухи пошли, что баба эта с нечистой силой знается. Будто бы ночью в самую темень выходит она из дому босиком и с распущенными волосами. Говорили, что она и по погосту гуляет, какие-то слова выкрикивая.
Как-то раз мужики наши с ярмарки ехали – припозднились и ночью лесом домой возвращались. Напились, конечно. Ехали, балагурили, и вдруг смех адский услышали – дикий и неистовый. А потом с той же стороны вдруг волчий вой послышался.
Мужики потом говорили, что смех этот точно той бабы был. Она и раньше все время особняком жила, а теперь ее и подавно стороной обходить стали. Около избы ее никто и ходить уже не отваживался. Даже было сжечь ее надумали, да никто грех на душу взять не решился – а зря, может и не было бы потом такой беды на селе. А потом и случилось то, что жизни нам потом долгие годы не давало. Родила дурочка ребеночка. Одна родила – ни бабы-повитухи, ни фельдшер к ней не наведывались.
Долго никто и не думал, чье это дитя. Ночью в полную Луну он родился. Долго потом ту ночь вспоминали. Во всех избах в печах чугунки гремели, половицы криком скрипели – будто кто по хатам ходил, в стекла всю ночь кто-то бился, словно внутрь пробиться пытался. Скотина в хлевах металась, куры петухами кричали, ветер дерева чуть ли не до земли гнул, в трубах домовые кричали. Страху все в ту ночь натерпелись!
