Она открыла глаза. Под потолком белели длинные лампы дневного света, ужасно яркие, на них больно было смотреть. Но еще сильнее была боль в животе, эхом разносящаяся по всему телу. Эта боль заставила Ее не только зажмуриться, но и сморщиться так, что Она почувствовала себя игрушкой – той, которую надевали на руку и, сжимая пальцы, превращали милую мордашку в гримасу уродца. Боль. Ей казалось, что Она уже давно к ней привыкла. Лучевая терапия, химиотерапия – все было больно. А теперь и эта операция. Ей вырезали новообразования, впрочем, как и сам пораженный орган, и теперь оставалось надеяться на то, что Ей всего сорок и организм преодолеет нападение этого ужасного членистоногого, такого, казалось бы, безобидного в природе…
Все началось неожиданно и незаметно, как оно и бывает: однажды оказавшись на приеме гинеколога, Она по выражению его лица сразу поняла, что дело плохо. Насколько? Врач обнадежил, что современная медицина может творить чудеса, а стадия такова, что «все наверняка можно исправить». Надеялись, обойдется терапией. Тогда еще никто не знал, как далеко все зайдет.
Тошнота подкатила к самому горлу. Ее предупреждали, что такое может быть от наркоза. Боль на несколько мгновений отступила, но только для того, чтобы с новой силой впиться в живот.
– Воды… – простонала Она и снова попыталась открыть глаза. Яркий свет резал их будто ножом. «Не могу же я умереть от жажды», – пронеслось у Нее в голове. И тут Она услышала незатейливую мелодию, которую насвистывал кто-то поблизости. С усилием повернув голову, Она увидела матовую стеклянную перегородку, из-за которой доносились эти звуки.
– Кто тут?
– Никто… – произнес хриплый мужской голос.
– Почему Никто?
– Потому что я тут, – усмехнулся голос.
– Значит, я тоже Никто…
– У всех свои выводы.
– А как ты свистишь?
– Молча. – В голосе человека за перегородкой слышалась легкая насмешка над всем происходящим: над болезнью, которая его сюда привела, над жизнью, возможно, даже над самой смертью, и от этого Ей стало немного легче. Она попыталась облизнуть губы, чтобы продолжить разговор. Казалось, этот голос для Нее сейчас важнее всего, даже важнее воды. Он давал какую-то надежду.
– Как ты сюда попал?
– Как и все.
– А что у тебя?
– У меня? Ерунда! Мне ее вырезали.
– И мне вырезали… Ерунду…
– Значит, мы с тобой люди без ерунды. Видишь, все прояснилось.
Ей стало смешно: все вдруг оказалось так просто. Теперь Она человек безерунды. В больнице таких много. Когда в реанимационный блок вошел Врач, Ее растрескавшиеся губы растянулись в улыбке.
– Улыбаетесь? Это хорошо.
– Можно… воды?
Врач взял стакан с водой и, опустив в него соломинку, поднес к Ее губам. На вкус вода была необыкновенно сладкой. Она могла бы пить ее вечно, но после пары глотков Врач поставил стакан обратно.
– Много нельзя. Потихоньку. Если все будет хорошо, скоро переведем в палату.
Она кивнула Врачу, который улыбался знакомой, ничего не значащей улыбкой. Он заглянул за стеклянную перегородку.
– А как наш весельчак?
Ей тоже было очень интересно, как обстоят дела Весельчака, но Она ухватила лишь начало фразы, потому что сознание снова затуманилось, глаза закрылись, и Она погрузилась в сон.
Когда Она очнулась, было уже утро, и свет из окна был много приятнее света длинных ламп на потолке. Мелодий никто не насвистывал.
«Почему же ты не свистишь, Весельчак?» – мысленно обратилась Она к хриплому голосу, но боялась вслух спросить о том, о чем в этой больнице все спрашивали друг у друга: «А тот еще жив? А этот?». Повернув голову, Она долго вглядывалась в матовую перегородку, чтобы уловить хоть еле заметное движение, прислушиваясь к малейшему звуку, чтобы понять: спит человек или его просто нет? Ей очень хотелось, чтобы обладатель того голоса жил. Появление Врача помогло преодолеть внутреннее волнение.
– А что Весельчак?
Врач насупил брови, вчитываясь в результаты Ее анализов.
– Тот, за перегородкой, – почти шепотом добавила Она, чувствуя, как пальцы рук леденеют от одной мысли, что…
– А, этот? Ничего… жить будет. Надо будет сдать еще несколько анализов…
– Ему?
– Нет, вам.
Врач был явно озадачен. Он все перелистывал историю Ее болезни, анализируя какие-то показатели, всматривался Ей в глаза, то поднимая верхнее веко, то оттягивая нижнее.
– А швы? – спросил он словно сам себя. Откинув одеяло, он оглядел живот со всех сторон и удовлетворенно кивнул. – Завтра переведем в палату. – Но биопсию все же надо будет сделать.
Дела шли на поправку. Она начала вставать и потихоньку, маленькими шагами ходить вдоль коридора. И однажды услышала знакомый свист. Это был мужчина примерно Ее возраста, худощавый, с огромными светло-голубыми глазами и глубокими складками возле рта. «Если бы на нем был колпак, прикрывающий лысый череп, всем было бы веселее», – почему-то подумалось Ей. Он сидел в коридоре на лавочке и читал, тихо насвистывая мелодию – ту, из реанимационного блока. Пока Она добиралась до него, он как раз собрался уходить.
– Человек без ерунды? – негромко спросила Она.
– А кто тут без греха? – ответил он, признав свою собеседницу из-за матовой перегородки, и они улыбнулись друг другу.
Разговор был легким и незатейливым. Весельчак получил свое прозвище в больнице, потому что бесконечно рассказывал анекдоты и байки медсестрам и «бойцам по палате» – как он их называл. А после их «встречи» в реанимационном блоке так и представлялся: «Весельчак без ерунды!» При этом он делал резкий кивок и щелкал тапочками, словно на нем были сапоги со шпорами.
О чем бы они ни говорили, Весельчак все превращал в шутку, иногда граничащую с цинизмом, но в этой богадельне, как он называл больницу, никто не церемонился, и его шутки лишь расцвечивали жизнь. Ей пока тяжело было смеяться – швы ужасно ныли, но и не смеяться Она не могла. А Весельчак считал, что смех лечит лучше любых капельниц и обещал написать диссертацию о том, как «захохотать насмерть» самую противную ерунду.
С того дня они встречались в коридоре каждый день. При Ее появлении Весельчак вставал с лавочки и церемонно кланялся. «Разрешите?» – спрашивал он и, не дожидаясь ответа, смачно целовал Ей руку, на самом деле касаясь губами только своего большого пальца. Этот удивительный Друг, как Она его про себя называла, стал неотъемлемой частью тяжелых будней и чуть ли не единственной Ее радостью за все время пребывания в больнице. Швы заживали, смеяться становилось легче, и все могло бы так и завершиться, как бывает в фильмах или романах. Нет, не долгой и счастливой совместной жизнью, а просто хорошо.
И вот однажды Весельчак в коридор не вышел. И на следующий день. Ей было страшно подойти к дежурной медсестре и задать вопрос. Да и как спросить: что с тем Весельчаком, который без ерунды?
