«Не плачь, Алиса-а-а-а, ты стала взрослой, праздник наступил, и тебе уже шешнадцать ле-е-ет…»
Радио поет, и я пою.
Шаляпинским таким басом. Это я умею. Глотка у меня луженая. А вообще-то я мало что умею. Путного, имеется в виду.
В общем, пою и орудую шваброй, выгребая из-под дивана поочередно две карамельки, резиновую курицу, обгрызанную сушку и идиотскую детскую книжку «Марина и машина».
Хорошо Алисе. (Ну, хоть кому-то хорошо. И то дело.)
Праздник у нее наступил… (У меня тоже. День половой тряпки. Алиса, я в тебе чую родственную душу.)
Взрослой она стала… (Ну, это у всех по-разному бывает, детка. У кого-то День половой тряпки, у кого-то – День половой жизни.)
А я – не Алиса, и с праздником меня явно прокатили, и лет мне двадцать, но последние два месяца я почему-то ощущаю себя подозрительно взрослой, и с половой жизнью это никак не связано?
Роковое предчувствие? Интуиция?
А вот и нет. Все гораздо прозаичнее. Только песен об этом никто и никогда не напишет.
От меня муж ушел. Сдриснул, господи прости. Как водится, по большой любви. Не ко мне, само собой.
А мне оставил на память двухлетнего сына. Единственное, что не забрал. Наверное, учел, что сей предмет принадлежит ему только наполовину и требует пропитания, памперсов и всего прочего дорогостоящего.
Муж – он ведь не дурак, его не в сарае пальцем делали. Ему-то всяко виднее.
Вот и остались мы с Андрюшкой вдвоем.
Прям какой-то терем-теремок, блин.
«Терем-теремок, кто в тереме живет?»
«Я, Ксюшка-квакушка, Андрюшка-мусор-с-пола-пожирушка (шлеп по рукам), и больше никого. Что надо? Ничего? Ну и шагай себе дальше, по тихой грусти!»
И что это я такая нервная стала вдруг? Ну, с кем не бывает-то? Ну, ушел он…
«И пусть кана-а-ает!»
Ага. А все равно обидно.
«…И стучит в окно взрослой жизни первый твой рассвет!» – радостно и многообещающе допело радио и было выключено моей недрогнувшей рукой.
Издевательство в чистом виде. Над бедной моей душонкой.
– Где папа? – завел привычную шарманку Дюша.
– В пиз… В командировке папа, – так же привычно начала, привычно осеклась и привычно закончила мама.
Теперь – мама-одиночка.
– Где? – не унимался сын. Что поделаешь – он очень любопытен для своих двух лет. Неровен час, в меня пошел. Тьфу-тьфу-тьфу, боже упаси.
– Да хрен его знает где. В далекой-далекой командировке. Там, где медведи живут, котики морские, снежные человеки и, надеюсь, людоеды.
Отвечаю на автомате, а сама думы думаю. Все это, конечно, хорошо. Вернее, все это очень нехорошо, но еще хуже то, что жить нам на что-то надо, а папа наш томатным спонсором быть не пожелал.
Работа нужна. Срочно. Работа-работа-работа. А что я умею?
Умею я мало чего, если честно. Первое: могу языком молоть без перерыва. Только кому это надо? Пою вот еще. Басом шаляпинским. Это многих нервирует. Денег мне за это не дадут, я прям чувствую. Что еще? Последний год работаю в детской театральной студии художественным руководителем. За шестьсот девяносто пять рублей в месяц. Это три килограмма колбасы. А еще работала в магазине когда-то. Апельсины-мандарины продавала.
И ананас.
О, этот ананас… (закатываю глаза и пускаю скупую слезу). Он был один, этот ананас. Красивый такой. Шершавый. Я его от пыли тряпкой протирала иногда. Ананас покупали каждый день. По нескольку раз. И всегда дарили мне. А я смущенно улыбалась, напускала в глаза грусти и нечаянной радости и ставила его обратно на полку. И продавала через пять минут заново. Ананас этот в прямом смысле меня кормил. Что там зарплата, которую я всегда получала лишь наполовину из-за постоянных недостач в своем овощном отделе…
Ананас – вот это мощь. Вот это – сила.
Но какая-то определенно отвратительная тетка однажды купила его насовсем. На кой ей сдался мой ананас? Лучше б шапку новую себе купила.
Я проводила ее полным тоски взглядом. Суровый директор магазина дядя Рамиз больше не привезет мне чудо-фрукт. По крайней мере, в ближайшие пару месяцев. Это означало крах моего ананасного бизнеса.
А теперь в магазин я пойти работать не могу. Потому что пришла пора отдавать Андрюшу в ясли. Отводить его туда к восьми утра и забирать после обеда, в час дня. Ну, по первости-то. И он там наверняка разживется свинкой, краснухой, ветрянкой и прочей эпидерсией. А продавец, который работает четыре часа в день и с большими перерывами, никому не нужен.
Мы в очередь на эти ясли записались, когда Андрей еще в пеленках лежал и пузыри слюнявые пускал. Я пришла к заведующей сим детским дошкольным учреждением спустя два года, морально готовая к тому, что меня сейчас будут ненавязчиво разводить на взятку. Которой у меня не было. И взять было неоткуда. Поэтому, вместо взятки, я потащила на переговоры свою маму.
Мама – это лучшее средство борьбы против взяточников.
Мама – это женщина со взглядом сироты и темпераментом гренадера.
Мама – это очень мощное психическое оружие.
В яслях стоял щемящий душу запах рассольника и «ежиков». Мы с мамой прошли по рыжему потертому линолеуму в кабинет заведующей. Выражение обреченности на наших лицах было частью дьявольского плана.
Заведующая восседала за большим столом, перебирая ворох каких-то бумаг, и на нас внимания не обратила.
– Здравствуйте… – проблеяла я и пихнула маму ногой.
– Дорогая Марина Васильевна, – завела мама жалостливую песнь, – мы вам мальчика в ясельки привести хотели… Он послушненький, умненький, только вот без отца растет, сиротинка…
Заведующая подняла глаза от бумаг и стала с интересом слушать мамин плач Ярославны.
– Нету отца теперь у Андрюши, Марина Васильевна, ушел он… Сами, поди, знаете, какие мужики козлы бывают! Ушел к бабе чужой, мальчику психику покалечил… Вы б послушали, Марина Васильевна, голубушка моя, как ребенок бедный по ночам плачет и папу своего зовет-зовет… А не идет к нему папа, чтоб ему здоровья-то прибавилось…И денег у нас в обрез, с маленьким ребенком Ксению ни на одну приличную работу не берут, сами понимаете. Еле концы с концами сводим…
Тут я всерьез испугалась, что мама перегнет палку и начнет рассказывать, что мы живем в шалаше на улице и питаемся отбросами. Мама – она такая. Она меры не знает.
