Мама чем старше становится, тем глубже погружается в воспоминания. Она все нетерпеливее слушает мои вечерние обзоры – как прошел день, и, зацепившись за какое-то слово, тут же переходит к нескончаемому, долгому, как зимняя ночь, рассказу о своей жизни. Все ее истории я знаю назубок. Я помню по именам всех ее детдомовских подруг, я могу сама пересказать каждый эпизод из жизни наших родных, тех, кто умер от голода, погиб в лагерях, был ранен под Старой Руссой… Собрав в кулак все свое смирение, я слушаю тысячный раз одно и то же, и мамина боль кружит меня, как вьюга, и уносит в блокадный город, и оживают в моей голове люди с почерневшими лицами, страшные, в отрепьях, и бредут замерзшими улицами, подымаются по скользким ступеням с ведром снега в закостеневшей руке, падают и умирают, – чтобы на следующий вечер снова ожить и снова волочить свой скорбный груз по моей памяти.
Читала где-то у психологов: посттравматический эффект после войн, репрессий и голода у советского человека так силен, что он, этот эффект, мало того что передается по наследству детям, – дети будто проживают вместе с родителями все те ужасы и внутри себя, в самой глубине души и считают ту жизнь настоящей, а свою, реальную – самозваной. Им снятся теплушки, лагерные вышки, бараки, в которых они никогда не жили. Иногда, обернувшись резко, я вижу сквозь метель, как согбенная женщина, обмотанная крест-накрест заиндевевшим платком, тянет саночки с мертвым кульком по Египетскому мостику. Я правда вижу, не во сне.
– Странно, – пожимает мама плечами, – я сейчас высоты боюсь, а в детстве не боялась. Совсем не страшно было на крыше стоять, с песком в ведрах… Вот по мертвым квартирам почту разносить было страшно. Приоткроешь дверь и кричишь: «Есть кто-нибудь живой?» А там тихо…
Мама кладет руку на собачий лоб, и пес жмется к ней, приваливается своим теплым шерстистым боком. За окном идет снег, в пустом саду не видно ни зги, только крупные хлопья падают и засыпают дорожки.
* * *
Я иду пешком по улице Декабристов. Дом за домом, подъезд за подъездом, здесь родился поэт, а тут ученый. Жил. Творил. Оставил картины.
Дом за домом, подъезд за подъездом, квартира за квартирой. Здесь жил и умер, тут жила семья музыкантов, ученый, балерина, артист, инженер: умер, умер, умерла, умерли все.
Мне надо пройти от Вознесенского проспекта до самого конца, до Пряжки. Идти и представлять, что нет всех этих разноцветных вывесок, что не горят уличные фонари и что первый этаж левого крыла Кировского театра заложен кирпичом.
Еще надо представить, что нет машин. В пустую мостовую вмерзли обломки мебели, обрывки проводов, битое стекло, и только закоченевший остов троллейбуса замер, привалился боком к столбу, как потонувший корабль со сломанной мачтой, и, как водоросли, свисают с него грязные снежные лохмотья.
И еще надо представить, что нет нас. Нас, бодро шагающих по своим делам петербуржцев, в ярких куртках, с сумками, портфелями и рюкзаками. Толкающих перед собой коляски. Веселых, сосредоточенных, грустных. Никаких. Только желтый снег, серое небо, угрюмые кренящиеся фасады. И они. Тени. Бесшумные, безмолвные, почти невидимые. Только силуэты. Они выходят из своих подъездов, и им уже не надо держаться рукой за холодную стену, они легки, почти невесомы, они здесь, они никуда не ушли, они навеки вмерзли в свой город. Они похожи на тени в Хиросиме, черные тени, впечатанные атомной смертью в стены домов.
По архивным страницам, по записям в домовых книгах, по отрывкам из писем, по оборванным на последней строчке дневникам, по уцелевшим рассказам, по газетным заметкам – я собираю их благородные имена.
Эта книга – реквием по каждому жителю улицы Декабристов, не пережившему блокаду. Я читаю длинные списки умерших – эти люди могли бы быть моими соседями, сослуживцами, друзьями, любимыми. Тысячи нитей связывают их со мной: я натыкаюсь на знакомые фамилии, я знаю их внуков, я училась вместе с девушкой, чья семья умерла вот в этой квартире. А вот воспоминания поэтессы, с которой мы вместе входили в Клуб-81, ее бабушка тушила зажигалки на крыше Дома Блока. Тысячи нитей, и как много оборвано. Они могли вырастить детей, построить новые дома, придумать музыку и написать картины. Они могли бы составить целый мир, в котором бы было больше дружбы, творчества и меньше насилия. Мой дедушка любил бы меня и водил бы за руку в зоопарк. Тетя Таня научила бы играть на рояле. А мои дети ходили бы в школу и сидели за одной партой с теми ребятишками, которые так и не родились. Кто знает, что бы подарили миру трое старших братьев Игоря Стравинского, доведись им остаться в живых… Цифры – да, мы знаем цифры. Цифры ужасают. Но прочтите вместе со мной эти списки, фамилию за фамилией, представьте, как эти люди, наши с вами родные сограждане, умирали целыми семьями, подъездами, домами…
Это самое малое, что мы можем сделать в память о них.
В конце этой улицы мой дом.
Я редко прихожу сюда. Моя боль и так всегда со мной. Дом № 62 по улице Декабристов, где была уничтожена моя семья. Из этих кованых ворот увели на расстрел моего деда, по этой широкой мраморной лестнице спустились и навсегда уехали в ссылку мой прадед и моя бабушка.
В этой огромной, на 27 семей, коммунальной квартире, с окном, глядящем в стену, зимой 1941 года осталась со своей бабушкой Евгенией Трофимовной Савич шестилетняя девочка Галя Наумова – моя мама. Такие, кстати, и умирали первыми. Те, кто, как Евгения Трофимовна, уже один раз пережили голод – в Петрограде 19-го года, и такие, как Галя, жалкие осколки семей врагов народа.
В этой квартире много лет спустя началась и моя жизнь.
Дом угловой. Боком он выходит на набережную реки Пряжки, а фасадом смотрит прямо на розовое здание, где открыли недавно Музей-квартиру Блока. Я теперь живу совсем рядом, на набережной Фонтанки. Школа, где учились мои дети, – тоже неподалеку, на Канонерке, там, где был морг…
«…Мёртвую бабушку положили в дальнюю комнату, пока доставали гроб… Мы втроём повезли её в морг, который находился в переулке, вернее, в тупике улицы Канонерской, недалеко от Садовой ул. Когда мы привезли ее туда на саночках, нам сказали сразу, чтобы гроб мы забрали на растопку и что всех покойников складывают штабелями друг на друга, как дрова… Похоже, что мы попали на дровяной склад. Завернутые в простыни покойники лежали высокими рядами прямо на земле. Между многочисленными рядами были узкие проходы. Мне нужно было задрать голову, чтобы увидеть, где же наверху кончается эта страшная поклажа. А мороз был трескучий, поэтому в ожидании могилы тела не разлагались и не портились…»
