Неладное Гринский почувствовал, когда целовался с Муфлоном на встрече в одной из Европейских столиц в феврале 2023. Неискренность этого человека выпирала наружу, подобно тому, как рвётся из ботинок запах потных носков после двухдневного марш-броска на передовую и обратно. Впервые пришла мысль, что его поездки с протянутой рукой, под нажимом своих единомышленников, противоречат не только здравому смыслу, но и тому, что в мирное время, будучи ещё беспечным лоботрясом, он по какой-то давней привычке определял как Атман. Больше оружия – больше трупов, больше трупов – меньше надежды, меньше надежды – меньше оружия, и в итоге – больше оружия = меньше оружия… Эта мантра уже несколько недель сводила его с ума, после Парижа, на саммите в Брюсселе, дряблый Хольц и енотовидный смугляш, которому поколения предков из его семьи смогли купить должность, ненавидимую ими предыдущую сотню лет, криво улыбались, заглядывая ему в глаза, и эти виноватые улыбки подбадривали его:
– Иди, Голгофа это круто, как бы говорили они ему… Чунак улыбался, и было видно, что его козья улыбка скрывает экзистенциональное замешательство позавчерашнего погонщика слона, угодившего с корабля на бал Сатаны. Эти бесплотные и бесплодные фигуры пугали Гринского своей очевидной инфернальностью. Молодые и старые евро-функционеры пахли духами и смертью, среди них не было практически ни одного человека, стремящегося, хотя бы подобно семейству преступного клана Дженовезе в древних США, оставить свой генетический след в истории. Закат цивилизации в мертвенном свете ядерных грибов для таких людей по накалу вполне сопоставим с закатом их одиноких жизней, прожитых под сомнительным лозунгом «child free». Правда, Альберта Нетсолла слыла не только активной женщиной, но женщиной крайне плодовитой. Всё портили её не женская личина и жирный след, оставленной в насилуемой Европе на посту председателя комиссии по преследованию гомофобии и вольготному обустройству различного рода педерастов и адептов нетрадиционного исповедания постмодерна, заменившего им Бога, на карте некогда чопорной и пуританской старухи Европы.
Европейское турне завершилось, Гринский сидел на борту GlobeMastera и размышлял о Важных Вещах. Внезапно в голове вспыхнул пронзительный слоган. Цвета его менялись от цвета увядшей фуксии до зелёного горошка фирмы «Чумак»:
– «Прощавай, Зброе!», из глубины подсознания заблудившийся в смыслах Хемингуэй морщинисто вглядывался прямо ему в душу, и потусторонним взглядом укоризненно журил его из самых глубин сомнительного рая, в который попадают кумиры миллионов, последовавших за ними в неопределённом направлении.
Отрывок из этой книги, всплывший со дна подсознания по неведомой причине, неожиданно резанул до боли:
«– Это не хорошо. Вы любите Англию?
– Не очень. Я, видите ли, шотландка.
Ринальди вопросительно посмотрел на меня.
– Она шотландка, и поэтому больше Англии любит Шотландию, – сказал я по-итальянски.
– Но Шотландия – это ведь Англия.
Я перевел мисс Фергюсон его слова.
– Pas encore, – сказала мисс Фергюсон.
– Еще нет?
– И никогда не будет. Мы не любим англичан»
Он видел в этом какую-то хитрую западню, в которую, похоже, попадают испокон веков и не по своей воле. Шотландцы, получается, умнее нас? Ведь они, судя по всему, умеют управлять своей нелюбовью к сатрапам англичанам?
Он продолжал вспоминать, и противный холодок заполнял его желудок и липким потом оседал на лбу :
«– Я считаю, что мы должны довести войну до конца, – сказал я. – Война не кончится, если одна сторона перестанет драться. Будет только хуже, если мы перестанем драться.
– Хуже быть не может, – почтительно сказал Пассини. – Нет ничего хуже войны.
– Поражение еще хуже.
– Вряд ли, – сказал Пассини по-прежнему почтительно. – Что такое поражение? Ну, вернемся домой.
– Враг пойдет за вами. Возьмет ваш дом. Возьмет ваших сестер.
– Едва ли, – сказал Пассини. – Так уж за каждым и пойдет. Пусть каждый защищает свой дом. Пусть не выпускает сестер за дверь.
– Вас повесят. Вас возьмут и отправят опять воевать. И не в санитарный транспорт, а в пехоту.
– Так уж каждого и повесят.
– Не может чужое государство заставить за себя воевать, – сказал Маньера. – В первом же сражении все разбегутся.
– Как чехи.
– Вы просто не знаете, что значит быть побежденным, вот вам и кажется, что это не так уж плохо.
– Tenente, – сказал Пассини, – вы как будто разрешили нам говорить. Так вот, слушайте. Страшнее войны ничего нет. Мы тут в санитарных частях даже не можем понять, какая это страшная штука – война. А те, кто поймет, как это страшно, те уже не могут помешать этому, потому что сходят с ума. Есть люди, которым никогда не понять. Есть люди, которые боятся своих офицеров. Вот такими и делают войну.
– Я знаю, что война – страшная вещь, но мы должны довести ее до конца.
– Конца нет. Война не имеет конца.
– Нет, конец есть.
Пассини покачал головой.
– Войну не выигрывают победами. Ну, возьмем мы Сан-Габриеле. Ну, возьмем Карсо, и Монфальконе, и Триест. А потом что? Видели вы сегодня все те дальние горы? Что же, вы думаете, мы можем их все взять? Только если австрийцы перестанут драться. Одна сторона должна перестать драться. Почему не перестать драться нам? Если они доберутся до Италии, они устанут и уйдут обратно. У них есть своя родина. Так нет же, непременно нужно воевать.
– Вы настоящий оратор.
– Мы думаем. Мы читаем. Мы не крестьяне. Мы механики. Но даже крестьяне не такие дураки, чтобы верить в войну. Все ненавидят эту войну.
– Страной правит класс, который глуп и ничего не понимает и не поймет никогда. Вот почему мы воюем.
– Эти люди еще наживаются на войне.
– Многие даже и не наживаются, – сказал Пассини. – Они слишком глупы. Они делают это просто так. Из глупости.»
Вдруг Гринский вспомнил строгий и оценивающий взгляд Темнейшего. Это было на встрече делегаций в Елисейском дворце. Владимир в один из моментов саммита подошёл к Гринскому, протянул что-то, похожее на визитку и, внимательно взглянув на него, отошел. Во взгляде его не было обычной иронии, что-то новое и непривычное было в нём, и иногда, уже после этой встречи в Нормандском формате, он вспоминал об этом случае, но что-то не позволяло достать и посмотреть эту визитку. Сейчас она лежала в рюкзаке, и, вспоминая взгляд темнейшего в момент вручения чёрной метки, он вдруг представил себе, что не метка это была, а ключ к спасению, и если он сейчас же не достанет и не узнает, что там на самом деле, то что-то важное будет навсегда упущено.
