Заломило в висках, стало жарко, через секунду все тело охватил озноб. Этот липкий взгляд лишал способности мыслить и двигаться. Несколько раз глубоко вздохнув, Зотов вытер лицо снегом и вернул себе хотя бы внешнюю невозмутимость. Постояв несколько минут у двери, он подхватил увесистый саквояж и решительно шагнул на тротуар. Двинулся по улице, разыскивая извозчика. Ему повезло: извозчик нашелся быстро. Оглядев с головы до ног невысокого плотного господина в хорошем зимнем пальто с меховым воротником, меховой шапке, с тростью и солидным саквояжем в руках, согласился отвезти на вокзал за относительно нормальную плату. Иван Николаевич уселся, оглянулся по сторонам и начал понемногу успокаиваться.
– Вы, господин хороший, шапочку-то попридержите, – посоветовал ему извозчик. – Неровен час сорвут. Я отвечать не буду.
Совет был дельный. Кроме обычного воровства и разбоя, всегда и во всем мире расцветавших пышным цветом в период войн и потрясений, было немало изобретений чисто российского характера. К этим открытиям воровского мира относился, в частности, простой по форме и исполнению фортель. Вор вскакивал на подножку пролетки, срывал приглянувшийся ему головной убор и мгновенно исчезал. Никто и не пытался найти его в лабиринтах московских улочек, переулков, проходных дворов: городовые, прежде довольно исправно следившие за порядком, были отменены как «классово чуждый элемент», новорожденная народная милиция существовала еще только в декретах и приказах.
Ветер доделывал то, что не успели люди. Снег, перемешанный с мусором, летел в лицо и забивался в рукава. Вывески магазинов угрожающе скрипели и хлопали, грозя обвалиться и снести голову, по странной случайности еще оставшуюся на плечах. Ямы и колодцы, заботливо присыпанные легким снежком, так и ждали чью-то неосторожную ногу. Разбитые окна магазинов и обрывки лозунгов дополняли общую картину разрухи. Иван Николаевич уже давно перестал удивляться чему-либо, и зимние московские улицы 1918 года стали для него обыденны. Привычная пустота, вместо шумных, разноголосых, заполненных магазинами, лавками, извозчичьими пролетками, шикарными экипажами улиц. Немногочисленные прохожие, казалось, стремились занимать как можно меньше места на пустых тротуарах, торопливо перебегали улицу, пристально глядя себе под ноги. Лишь топот отрядов вооруженных солдат или матросов, которые странно смотрелись в городе, далеко отстоящем от морей, нарушал тишину замершего города. Изредка проезжали пролетки, костлявая лошадь тащила телегу, в которой лежало что-то укрытое рогожей. Иван Николаевич отвернулся, стараясь не думать, что там, под холстиной. «Ох, плохой знак», – мелькнуло в голове.
Внезапно он устыдился своего страха и почувствовал, как его охватывает злоба. Неужели он, ювелир, столько раз удивлявший самого себя способностью выпутываться без ущерба из самых щекотливых, а порой и опасных ситуаций, испугается и отступит в решающий момент всего задуманного дела?
Расписания движения не существовало, никто не знал, в котором часу отправится пригородный поезд, да и будет ли он сегодня вообще. Ювелир хотел было скоротать время в вокзальном ресторане – это заведение по праву считалось, в свое время, одним из лучших в Москве. Посетителями были не только пассажиры, ожидающие своего поезда, но и москвичи, желающие хорошо поесть и приятно провести вечер. Подошел к ресторану – двери заколочены, вместо привычного величественного швейцара на лестнице развалилась парочка солдат в грязных шинелях, в обмотках, с котомками за плечами. Они дремали, вероятно, тоже в ожидании поезда. Зотов почел за лучшее ретироваться.
И все же ему удалось уехать в тот же день. Удача не оставляла Зотова: всего через три часа он уже трясся в пригородном поезде. Иван Николаевич счел это добрым знаком. Несмотря на показную самоуверенность и модное вольнодумство, в глубине души он был очень суеверен, верил в приметы, сглаз, никогда не заключал крупных сделок по тринадцатым числам.
Еще на вокзале он заметил знакомое лицо и вновь всем телом почувствовал липкий взгляд. Но теперь это его почти радовало – все шло по плану. В поезде Ивану Николаевичу удалось сесть в относительно тихом месте возле окна. Ковыряя ногтем иней на замызганном стекле, Зотов вновь и вновь прокручивал в голове свой план, пытаясь отделаться от ощущения гадливости по отношению к самому себе. Угрызения совести – совершенно не свойственное ему чувство, скорее вызвавшее бы у этого циничного прагматика насмешки над самим собой. «На душе кошки скребли» – вот более точное определение. Даже не кошки, а так… мелкий котенок. «Ничего, Пашка справится. В конце концов, своя рубашка, то есть семья ближе…»
С Пашкой – Павлом Бельским – они дружили с первого класса гимназии. Что могло связывать двух таких разных мальчишек, не мог понять никто. Добродушный, толстый, спокойный Пашка был прямой противоположностью хитроватому, непоседливому Ване Зотову, в любой момент готовому выкинуть какую-нибудь штуку, а затем спрятаться за широкою спину приятеля. Но факт оставался фактом: мальчики подружились еще в детстве и сохранили свою дружбу много лет. Ваня, сын приходского священника, жил в Москве у деда – отца матери. Отец мальчика хотел, чтобы он пошел в церковное училище, как и два других его сына, но дед воспротивился и, забрав Ваню к себе, определил его в гимназию. Дед был довольно известный в Москве ювелир, имел свою мастерскую и магазин. Сыновей у него не было, и он собирался сделать из внука продолжателя своего дела.
Павел был единственным сыном полкового лекаря, отличившегося еще в русско-турецкой войне, получившего два «Георгия» за мужество и дослужившегося до чина действительного статского советника. Сам великий хирург Пирогов отметил его золотые руки и отчаянную храбрость. Павел папой-генералом не козырял – за это его ждало дома тяжелое наказание.
«Это я генерал, а не ты, – внушал сыну суровый отец. – Ты еще мелочь, а из заслуг перед отечеством – только разбитые коленки». Павел не мыслил для себя ничего иного, кроме медицины. Учился отлично, тихоней не был, но драться не любил – боялся зашибить противника ненароком. Окончив гимназию, Павел поступил в университет на медицинский факультет.
Странное это было время для учебы. Казалось бы, пришел вчерашний школьник учиться, сдал серьезные экзамены, потратил массу сил, времени, учил, зубрил, ночи не спал. Теперь сиди в аудитории, слушай лекции, посещай семинары, выполняй задания, словом, получай профессию, которая будет кормить тебя в жизни, а если хорошо выучишься, то и хорошо кормить. Но не тут то было! Передовые идеи, митинги и протесты, в отличие от профессиональных знаний, почему-то почитались в университетах наиважнейшим делом. Слушать лекции ретроградов-преподавателей – проявление дурного тона, преклонение перед начальством, за это презирали. Посещать надо лекции прогрессивных наставников – тех, что использовали университетскую кафедру для пропаганды политических взглядов – вне зависимости от уровня их преподавания. Такие лекторы пользовались истерической любовью, им аплодировали, как в театре. Они громили и призывали, подписывали петиции и лично отвозили их в министерства и ведомства, уходили из университета в знак протеста громко хлопнув дверью. Потом, правда, возвращались, поддавшись уговорам студентов, а более, – скандалам и жалобам своих домашних, которым хотелось обедать в ресторанах и заказывать платья у французских модисток. Гремучая смесь жажды дешевой популярности, с одной стороны, и молодой неустойчивой психики, с другой, давала плачевный результат. Масла в огонь подливали и старшие товарищи, «вечные студенты», – отчисленные из университетов, иногда побывавшие уже в ссылках. Драгоценное время уходило на демонстрации, сходки, разбирательства в полиции. И если недоучившиеся философы, историки, адвокаты в конце концов не представляли угрозу для человека, а только, как показало будущее, для общества, то врач-недоучка мог отправить в мир иной конкретного пациента. Разумеется, радикальных позиций придерживалось меньшинство, но оно было горластое, агрессивное и, как пена в мутной воде, всегда держалось на поверхности. За такими студентами шла толпа сокурсников, которым очень хотелось побузить, быть не хуже других, следовать моде.
