Где бы я ни находился: за рабочим столом ли, на улице – рот мне удавалось держать на замке. Прихлопывая нижней губой верхнюю, я всем видом показывал, что не пророню и слога без надобности, так чтобы никто и не думал меня разговорить.
Начальника я приучил понимать жестикуляцию, других сослуживцев – вообще не подходить без повода. А если и случалось какой-нибудь тетери всё-таки сунуться ко мне с вопросиком, я делал такое бесподобное, вразумляющее «что?», что подобные наглецы шарахались от меня во все стороны. Нет-нет, дело было не в громкости – просто я изобрёл особую интонацию.
Всё слово произносилось размеренно: начиная с чёрствой, как хлеб шипящей, затем тыкающей «т», и продолжая тянущейся, нарастающей до ужаса «о». Так я отпугивал любого, раньше, чем кончалось слово. Даже мама, по телефону, и та удостаивалась лишь дыхания, и давно не обижалась, зная высшую пробу моего золота.
Но была у меня и слабость: я не выносил чужого молчания, и стоило кому-нибудь лишь попытаться перемолчать меня, Великого молчанника, тишина уст дерзнувшего становилась ключом к моим устам. Рот мой распахивался, и с языка слетали великолепные невиданные птицы. Тогда вокруг все замирали на минуту, наслаждаясь красотой их полёта.
В тот же день, ложась спать, я вставлял распорку в рот, и во сне птицы возвращались в грудную клетку. Но в одно злополучное утро я не обнаружил во рту своём ничего, кроме горстки воробьиного помёта на языке. И, не сказав ни кому, я отправился на поиски в ту сторону, где я последний раз их видел.
Так я заблудился в дремучем лесу и ни мало пробыл там времени, проклиная длинный свой язык, завёдший меня в эти сказочные дебри.
Иногда я был не одинок: размытое лицо мелькало меж деревьями. И сердце загадочного существа стучало так бешено, что лишь его и слышал я в глуши леса. И только, где завидев, заслышав, сразу нёсся за ним, спотыкаясь и падая.
Пока я лежал, оно подступало ко мне, и, стоя надо мной, роняло на лицо моё жгучие слёзы, смывая грязь с него и кровь. Также я ловил слёзы языком, и они на время утоляли жажду. Но после этого я засыпал и забывал тот размытый лик являвшийся мне. Потом всё повторялось.
Наконец я увидел блещущий в глубине чащи свет, и тем стремительней стал настигать его, чем больнее злющие ветки царапали и протыкали мне кожу.
Вскоре, распустив на нитки любимый серый свитер, я выбрался на искрящуюся в лучах солнца опушку. Туго перетянутый верёвкой, привязанной к пеньку, висел невысоко от земли жёлтый шар; и от стараний высвободиться он только сильнее потел и обливал опушку жарким пышным светом.
Там же я сразу приметил и хозяев солнечного шарика. Мужчина и женщина с бокалами игристого вина в руках, радостно бежали ко мне с таким мальчишеским задором, что на секунду я подумал, что не взрослые цивилизованные люди, а мало воспитанная шпана, сейчас возьмётся за меня и, чего доброго, привязав к дереву, будет расстреливать из рогаток всю мою нежность. Немножко я даже отступил, думая броситься обратно в гущу жаждущих меня ветвей.
Приблизившись, они беспардонно стали разглядывать меня, непринуждённо посмеиваясь и выглядывающими из-под рукавов пальцами указывая на особо смешащие их места моего изодранного тела. Но на мне ещё сохранились брюки, и я не видел причин уж очень радоваться, когда сами они были в одних спальных рубашках до колен, с длинными рукавами.
«Ну, конечно, – думал я, – нализались и выпускают теперь в воздух смешок за смешком. А ещё это гитара в моих руках, которую я сжимаю, как последнюю свою женщину, – ещё бы тут не рассмеяться!» Но, если быть честным, конечно, я понимал, что не будь со мной гитары тогда, вряд ли бы они вообще обратили на меня внимание. И в этом, признаюсь, я их понимал: им хотелось песен, а я создан был, чтоб дарить людям песни.
– Кто ты? – спросили они меня, и я ответил, что бумажная крыса.
– Бумажная крыса! – засмеялись они.
– Да, – подтвердил я, – занимаюсь бумажной работой: переписываю документы, заявления, объявления, манифесты, манускрипты, короче всё, что пишут.
– Вообще-то, мы собирались здесь сниматься на камеру, но теперь я хочу такую бумажную крысу, – надув губки, просюсюкала женщина и побежала вдруг обратно, расплёскивая вино из бокала и отсвечивая мелькающей из-под вздымающейся рубашки задницей.
– Пойдём с нами, тебе придётся позабавить нас, – изрёк повелительно мужчина, и мы спустились вслед за женщиной в ложбинку (забыл сказать, что опушка начиналась склоном).
Там у них всё было готово: шашлык, мангал, поваленные два деревца, чтоб сидеть; скатерть, вымытые овощи, и тапочки – передвигаться по колючей траве.
– Позвольте, узнать, кто вы? – задал я скромный вопрос.
– Мы?! – удивился мужчина – и, немножечко похохотав, добавил: – Лично я – двадцать шестой редактор аналитической передачи «Отчего не кочану?!» А она: моя старая бывалая подруга. Я люблю её вот уже лет триста, но всё разъездами-разъездами. А так, чтоб по-настоящему задуматься, давно не было времени. Практически никогда: я сразу, как родился, пошёл на телевидение. Подгузники, подсыпки, соски – всё это было сферой моего влияния. Ну а потом мне стали давать работёнку и посерьёзней… Да, у нас здесь бухло и закуска – угощайся, бумажная крыса.
В кармане брюк моих хранилось кое-что, и я сказал своим благодетелям:
– Я пришёл сюда с банкой дешёвого пива, а теперь буду пить коньяк. Это во истину прекрасный поворот событий. Я пью за вас, друзья!
– Только не пей своё пиво, – сказала мне женщина. Двадцать шестой редактор пьёт исключительно водку очищенную спермой моллюсков, и то вот уже два раза сажал себе печень. И два раза ему делали операцию и пересаживали печёнку свиньи.
– При слове «свинья» меня передёрнуло, и я, харкнув, сбил с травинки божью коровку.
– Фу, как отвратительно! Ты совсем ещё не воспитан, мальчик, – сказала женщина.
– Мне 47, и я старый козёл, ни разу не оплодотворивший женщину, – ответил я скоро.
– Это всё не важно, мне-то ты кажешься совсем ещё мальчонкой.
Мужчина всё это время будто не слышал нас и был занят рассмотрением пальцев на ногах и завязыванием галстука.
– Скажите мне, что изменилось в нём с пересадкой свиной печени? – спросил я.
– Да ничего особенного, разве только перестал вытирать сопливый нос, и иногда хрюкает, когда кончает, а кончает иногда. А в целом такой же, как и был.
– Понятно, – ответил я.
– Ты играть будешь, а то скоро съёмки? – встрял мужчина.
– Конечно, – ответил я.
Я сел в позу музыканта, посадив инструмент себе на колено, и, взяв его за горло, защекотал по струнам. А мужчина щекотал женщине пятки – они снова дурачились, как малые дети; но потом успокоились и стали вдумчиво слушать.
