ПРОЛОГ
ПОРА СОЗРЕВАНИЯ
Не так-то много правдивых и поучительных историй удаётся услышать зрелому человеку за свою жизнь, не говоря уже о неоперившейся молодежи. Поэтому всякому недорослю, взявшему в руки эти скромные записки, было бы пользительно не только перечитать их лишний раз, но и сделать на память выписки в дневник или в иную интимного свойства книжицу. И это, убелённому благородными сединами автору сих строк, доставило бы истинную радость просветителя, как пытливого юноши, так и чувствительной отроковицы.
Так укрепи же меня Господь, чтоб, не страшась собственной тени, провёл я осилившего грамоту человека по запутанным лабиринтам собственной жизни, доказуя мудрость поступками, а не велеречивостью. И пусть лишь голая правда прольётся с этих страниц на голову читателя, яко указующий свет головни безнадёжно заблудшему в ночи путнику…
P.S. В связи с тем, что сии откровения заносились на бумагу в разное время половой зрелости и в любом состоянии трезвости автора, порой при блудном свете огарка свечи в будуаре дамы, нередко в неверном лунном мерцании на военном бивуаке, то они могут поверхностному читателю показаться неровными и путаными, как в исторической хронологии, так и в литературном смысле, однако никто не смеет упрекнуть летописца в искажении ложью фактов его героической жизни!
***
Мой папаша, матёрый ковбой, и приёмная мать, ветхозаветная фермерша, воспитывали меня в лютой строгости. Не покладая натруженных рук, они прививали ко мне любовь к патриархальному труду и кротости чем могли, никогда не скупясь на крепкое назидательное слово. И я рос не по годам сметливым ребёнком, а едва войдя в ум, уже сумел с выгодой для семьи сбыть кочующим конокрадам лучшего производителя из нашего табуна. На что мой родитель, далёкий от свободной коммерции христианин, смиренно откликнулся библейской проповедью и отеческим наставлением. Старый жеребятник, охаживая мои чресла сыромятной уздой, укорял при этом, как всегда, свою жену:
– Мэри, – наливался он яростью до краёв, – Мэри, от кого это тягостное наследство? Немедленно одари меня достойным преемником!
Мэри мирилась с забывчивостью супруга, как могла, лишь изредка ломая о его загорелую плешь домашнюю утварь. Воспитанная в духе послушания, она и во мне пробудила чувство меры в преклонении перед властью и законом, весьма преуспев на этом наставническом поприще. Поэтому уже с ранней молодости я насобачился обходить далеко стороной и то, и другое.
С появлением сестры Азалии, все заботы по моему воспитанию легли на плечи независимо странствующих по прериям джентльменов благородной выправки и чернокожей кормилицы с хлопковых плантаций Юга. Рабыня любила меня до самозабвения, прощая дитяти все шалости белого человека, вплоть до применения им огнестрельного оружия по движущейся цели, за что и была пущена с молотка на торгах, вместе с моей мишенью: дядей Томом и его хижиной. Я горько переживал утрату объектов моих забав, навзрыд плакал по углам безлунными ночами и в диком забвении одиноко бродил по опостылевшим окрестностям, пока не утешился новой привязанностью, открыв в себе очередную грань дарования.
Наша кухарка Сисиния, помогавшая матушке в ведении хозяйства возле котлов, вовремя заметила мою скорбь и раннюю самостоятельность. Она как раз входила в пору второй свежести и поэтому позволила ребенку утолить созревшее любопытство, взвалив на себя благородное бремя педагога. Правда, сначала мне пришлось пригрозить возможностью несчастного случая при пользовании открытым огнём, но зато впоследствии, войдя во вкус педагогической деятельности, Сисиния не раз говаривала мне, задирая юбки на задворках фермы:
– Не дай бог, если молодому хозяину достанется очень юная мисс. Не долго и до беды при таком его черпаке. Если уж мой горшок он выскребает до дна, то что уж говорить о мелкой соуснице? Далеко до вас было бедняге Тому, а ещё дальше старшему Дику.
А в нашем роду все Дики. И папашка, и дед, но особой дикостью отличался прадед. Тот даже жил в пещере и не пользовался огнём, так и сложив голову в борьбе с паразитами. Дед-то огнём уже пользовался вовсю, даже загнулся от горячки, оставив моему батюшке в наследство сивую кобылу по кличке Роза и совет избежания кабалы долгов своевременным побегом с берегов Альбиона на Дикий Запад Америки, где предприимчивые переселенцы уже начали обживать подошву Скалистых гор. Что молодой коновал тогда и сделал, оставив прежнюю сожительницу у потухшего очага, но прихватив с собой меня и Розу, как продолжателей рода первопроходцев.
В пути кобыла очень привязалась ко мне, и мы дни и ночи проводили вместе, питаясь чем придётся из одного котла. Даже во сне я ощущал её тёплые губы и мерное дыхание на своём челе. И потому мои сны, оберегаемые преданным животным, были светлы и содержательны. Я видел себя то полным генералом от инфантерии, то пламенным борцом за свободу аборигенов, то отважным капитаном сухогруза с живым товаром на борту, а на худой конец, и финансовым воротилой всего Нового Света. Добрая Роза и щедрая Америка позволяли мне уже в голозадом детстве смело заглядывать вперёд, пусть пока что и во сне.
– Дик, – смеялся отец. – Дик Блуд, никому больше не рассказывай своих снов. Это бред сивой кобылы, выжившей от старости из ума. Если я не подцеплю девицу с состоянием, не видать нам ни чинов, ни тугого кошелька, а тем более – генеральских нашивок, даже в этой стране равных возможностей.
По молодости лет я не перечил отцу, но когда появилась мамаша Мэри, а Роза, ожеребившись, благополучно пала от старости, во мне всё более и более стала крепнуть уверенность в своё высокое предназначение. Бред сивой кобылы, оставивший столь неизгладимый след в детской памяти, должен был воплотиться в явь. Тем более, что научившись сносно читать и писать, мною самостоятельно, без родительского благословения и опеки, была выгодно заложена под небольшой процент наша ферма со всей недвижимостью и продан изрядный табунок соседских чистокровок по сходной цене. Я замахнулся было на все оставшиеся угодья родичей Мэри и прочих соседей, но был вовремя для них остановлен. Первоначально собственным прародителем с ремённым недоуздком в заскорузлых руках, а затем и силой закона всех местных властей, включая даже судейских писарей.
Огорчённый упрямым недопониманием порывов юной души, как родными, так и не очень близкими, я с гордо поднятой головой удалился из их суетного и корыстного мира. Таким прискорбным образом я несколько лет провёл в уединении, черпая силы в песнопении псалмов по принуждению и из рассказов бывалых каторжных авторитетов. Меня тянуло к знаниям, как муху к патоке. Поэтому я со всех сторон старательно постигал жизнь, то духовно закаляясь в одиночках, то применяя на практике полученный от многоопытных сидельцев опыт в случае коллективного разбоя при амнистии кстати подвернувшейся. Тем самым как бы вскользь напоминая о себе близким и бывшим злостным соседям о возможном перераспределением их достатков в недалёком будущем, чем снискал уважение в среде свободных предпринимателей. В это же время я много путешествовал, преимущественно в крытых экипажах и с личной охраной. Таким образом, очень скоро я стал законченным джентльменом и отпетым патриотом.
