Статный начальник местного отделения МЧС Гриша, стоял у края лунки. Коварная корочка льда совсем не обращала внимание на усилия спасателей и продолжала расползаться по поверхности.
Похлопав по карманам, Гриша достал пачку сигарет и спичечный коробок, схваченные со стола мастерской его друга. Другу они все равно уже не пригодятся.
Гриша прекрасно знал, что стоит в опасной близости от воды. Но у целого местного отделения МЧС не хватило бы сил и техники, чтобы заставить его ноги сделать хоть шаг назад.
Справившись со огоньком, испуганно дрожавшим на ветру, Гриша присел на корточки и сосредоточил взгляд на воде.
…Раз, два, три, там, в горах, текут ручьи.
Четыре, пять – русалки в ночь бегут нырять.
Шесть, семь, восемь – дивный свет меж древних сосен.
Разбушевавшийся дождь наклоняет ветви деревьев до самой земли, не жалеет хрупких стволов и не боится их переломить. Беспощадно срывая уставшую листву, ветер рисует в небе обезумевшие желтые хороводы. Так думают другие. Так видят другие.
Но есть и Федор, чьи глаза насильно становятся свидетелями настоящего порядка дел. Лицо, покрытое волдырями, даже не прячется от его ужаса. Напротив, оно нагло смотрит в двустворчатое окно покосившегося дома. Тонкая жилистая рука, ухватившись за ствол, с нечеловеческой силой шатает рябину во дворе. Злые и самодовольные глаза, словно накинув на взгляд Федора петлю, не моргают.
Продолжая трясти несчастное дерево, незваная гостья свободной рукой порылась в ошметках ткани, служившей одеждой, и достала что-то мясистое и мягкое. Федор узнал в розоватом куске коровье вымя. Гостья поднесла вымя ко рту и закатила глаза, когда по ее острому подбородку побежали бело-красные ручьи.
– Кап-кап. Небо злится! – голос сына с силой оторвал Федора от окна.
– Оно не злится, ему просто больно, – Федор посмотрел в окно, но двор был уже пуст.
– Кто его обидел?
– Иногда боль бывает сама по себе. Для этого не всегда нужны обидчики.
– Это как?
– Фух…
Федор, хорошенько потянувшись и затяжно вздохнув, развернулся на старой самодельной табуретке к своему пятилетнему сыну. Глянь ты, уже два зуба потерял. Наверное, скоро ему можно будет честно отвечать на сложные вопросы. А пока…
Федор хлопает тяжелыми мозолистыми ладонями по коленям, и пыль от грязных рабочих штанин невольно поднимается в воздух. Мишаня, смешно приоткрыв рот от волнения, торопится заползти на отцовские колени – сейчас папа расскажет ему, как устроен этот потускневший за последний год мир.
– Так…
Федор смотрит в Мишины синие глаза. На мгновение видит в них Её, нервно моргает, затем зажмуривается. Спустя мгновение открывает глаза, не желая, чтоб Мишаня что-то заподозрил.
– Вот представь, что Рыжуни нет.
– А куда она ушла? – Мишаня взволнованно вертится на отцовском колене, ища синими глазами кошку.
– К другому мальчику.
Глаза Мишани уже подготовились наполниться слезами, как вдруг нашли на полке пару рыжих ушей, спрятавшихся за ящиком с инструментами.
– Нет! Она же моя!
– Но ты-то представить можешь?
– Не хочу…
Федор сжимает губы. Старается не вздыхать глубоко, не раскачивать сильную грудь. Дети такие чувствительные, сразу распознают бессилие.
– И как я тебе тогда все объясню?
Миша опять приоткрыл рот, обнажив редеющий зубной ряд. Его пухлая нижняя губа уже готова задрожать. В этом дрожании Федор опять увидел Её.
– Я не… я не знаю…
Прежде, чем порумяневшие от беспокойства Мишины щеки остудили слезы, огромная лапища Федора прижала белобрысую голову к своей груди.
Ей-то такие моменты давались хорошо, складно. Казалось, что такое Ей ничего не стоило. А Федор…
Не умеет он красиво говорить. Она говорила за двоих.
Когда она ушла, то забрала с собой все сказки их небольшого дома, все чудеса их мрачного края серых пятиэтажек и бессолнечных дней. Осталась лишь механическая, собранная из стали и бесплодной земли, реальность, в которой Федору и Мишане приходится выживать. И непонятно, кто из них больше нужен друг другу.
Теплые слезы сына совсем промочили рубашку.
Девять, десять – Луну бесята спешат повесить…
– Папа, ты чего?
Федор сжал глаза так сильно, что будь его веки из дерева – разлетелись бы в щепки.
– Одиннадцать, двенадцать, – Федор тихо гладит ржаные волосы Миши.
– Звезд в мешочек им не спрятать.
Беспощадный буран в груди начал утихать. Сердце больше не рвется раскрошить ребра. Вещи в мастерской снова обретают резкость.
Федор был отчаянно болен, и болезнь эта кажется неизлечимой. И каждый, страдающий этим недугом, уверен, что болен навсегда. Но Федор пытается научиться с этим жить ради Миши. Она бы так хотела. Она бы справилась, значит, справится и он.
Называется его болезнь горем.
…Тринадцать – мать детей успела спрятать.
Четырнадцать – до рассвета не выныривать.
Миша вился в кровати ужиком, сминая маленькими ножками голубую простыню и искажая портреты улыбающихся мишек. Она ласково называла его Мишуткой и с трепетом украшала пространство медвежатами всех мастей: и плюшевыми, и пластмассовыми, и нарисованными, и даже напечатанными на детской мозаике.
Там, во сне, Она опять просила воды. Она могла сказать только два слова – «вода» и «Миша». Заветное «люблю» она произносила одними пересохшими обескровленными губами.
Миша смочил ватку, как папа учил, и прикасался к ее губам. Он отчаянно хотел, чтобы от его помощи Она снова зацвела, как от долгожданной влаги расправляются листья пожухлого цветка.
Но от каждого его касания она иссыхалась, покрывалась трещинами, глубокими бороздами, а нежная кожа превращалась во враждебную наждачку.
– Мама, мама! – хотел прокричать Миша, но слова застревали в солнечном сплетении. Что-то злое, дурно пахнущее сжимало его шею и оставляло липкие следы.
Миша взял ее за руку, хотел спасти, утащить, спрятать, но из ее запястья кто-то украл кости и сухожилия. Миша сжимал в кулачке тряпку из материнской плоти.
Свет лампочки стал желто-тревожным, но Миша все еще мог видеть, как его мать умирает. Сначала смертоносные язвы прожгли насквозь щеки. Затем черное пятно расползлось по лбу, оставив глубокую дыру в черепе. Глаза, в которых читалось лишь страдание, закатились назад и рассыпались пылью.
Остались лишь губы, умоляющие: «Воды». Но и они вскоре растворились в воздухе, и теперь на Мишу смотрел череп, где то тут, то там болтались лоскуты кожи.
Федор сидел на крыльце, докуривая третью за полчаса сигарету. Бессонница не покидала его год, и только в редкие дни, когда ему удавалось найти немного радости в виде нарисованного Мишей отцовского портрета, ему удавалось заснуть до рассвета.
В остальные же ночи, а их было большинство, Федор мучился от гнилого, сероводородного запаха водорослей. Первые недели он переворачивал дом, перекапывал двор, заливал бетон под окнами хлоркой. Но наступала ночь, и запах возвращался. Будто этот запах ждал, когда станет неуязвимым в ночном свете и сможет атаковать Федора без свидетелей. Но Федор точно знал: у любого запаха есть источник. Надо его найти.
