Однажды умер в приходе отца Алексия мальчик лет двенадцати. Событие, конечно, редкое и печальное, но для жителей села Бортсурманы оно было громом среди ясного неба. Плач и рыдания вошли почти в каждый дом. Одни винили себя в этой внезапной смерти, другие сокрушались о драгоценной потере. А потеря и в самом деле была великой – по величию дара, которым наделил Господь этого дивного отрока.
Он и впрямь будто родился ангелом. Многие и принимали его за ангела. Куда бы он ни пришёл, всюду приносил с собой небо. Бывало, дерутся мужики или бабы друг дружку за волосы таскают, вдруг появится на пороге он, этот тихий ангел, застынет в дверях, не проронит ни слова, только взгляд такой необыкновенный, такой неописуемо прекрасный, что как увидят его, сразу уймутся. А он улыбнётся, станет вдруг таким ясным, светлым и выпорхнет вон. И стали замечать, что неспроста он появляется там, где шли ссоры и драки. Ибо стоило ему показаться, как тут же водворяется мир. За это и прозвали его тихим ангелом. Так и порхал он от избы к избе. Никто и никогда не слышал от него ни одного слова, разве что родителям иногда скажет что-нибудь. Но родители его были люди простые, крестьяне, и когда начинал он говорить им о Царствии Небесном, о том, что говорят ему порой ангелы, они, ничего не понимая, в страхе и благоговении крестились.
И вот пришла беда. По случаю какого-то торжества перепились мужики, пошёл разгул чуть не на неделю и завершился дракой.
А мальчик взял и умер. Когда неожиданная весть облетела село, поднялся страшный вопль. Мужики рвали на себе волосы, виня себя в смерти отрока. Бабы выли и причитали. Всем селом, окружив избу, где лежал усопший, плакали и каялись пред Богом в грехах своих, забыв и о работе, и о хозяйстве.
А мальчик лежал в гробу как живой – и на лице его, как у живого, была улыбка. И как глянут на эту улыбку, так то одного, то другого без чувств вынесут из избы. Целую неделю не хоронили отрока, пока не показались признаки тления. Принесли гроб в церковь.
Началось отпевание. От слёз и рыданий ни священник не мог служить, ни певчие петь. Всяк винил себя в этой внезапной смерти. На тех, кто пьянствовал и дрался, жалко было смотреть.
Не менее других переживал это событие отец Алексий. Старенький, согбенный, внешне очень похожий на своего современника и сотаинника по благодати преподобного Серафима Саровского, он отошёл от гроба и, войдя в алтарь, стал пред престолом с воздетыми, как на Херувимской, руками.
– Боже мой, Боже мой! – послышались проникновенные, исполненные глубокой веры слова молитвы. – Ты видишь, нет у меня сил дать отроку сему последнее целование. Не попусти же меня, раба Твоего, иерея, уйти из храма сего посрамленным, да не посмеется надо мною, Твоим служителем, враг рода человеческого, что я, по немощи прервал требу. Не по силам она мне, Господи. Внемли стенаниям и плачу раскаявшихся, внемли страданиям родительского сердца, внемли старческому моему воплю. Не отнимай от нас отрока сего, Тобою данного нам во исправление, для вразумления, для утешения и прославления Имени Твоего Святого. Не Ты ли, Господи, сказал, что дашь всё, о чём с верою будем просить Тебя! Не Ты ли, Милосердный, изрек: «Просите, и дастся вам». Боже Праведный, в Храме сем нет никого, кто бы смог подойти к отроку сему с целованием последним. Нет этих сил и у меня, Твоего иерея…