Реконструкция целостной картины мира
Тогда
Краевск
Пурга улеглась. В теплом фонарном свете казалось, что все вокруг покрыто толстым слоем розоватого сливочного крема. Город зажмурился, опустил веки-шторы, и только они – темная двуглавая фигура – нарушали ночное спокойствие. Отец молчал, Варя тоже: устала спорить. Горячее ото сна лицо резал январский холод. Вдох-выдох, скрип снега под промокшими летними кроссовками. Ветер забирался под подол Вариной ночной рубашки, и ледяными ладонями шарил по бедрам и животу. Отцовские пальцы крепко держали ее за руку, как будто он верил, что она решит убежать, несмотря на то, что они проходили через это множество раз: менялась только толщина запястья в его цепкой хватке. Они добрались до молитвенного дома. Отец не сразу попал ключом в замок. Повозился, навалился сверху, смог, наконец, открыть. Варвара машинально перекрестилась. Остро ощутила отсутствие белья под ночнушкой, перекрестилась снова. Вперед – по темному коридору, мимо трапезной, мимо класса приходской школы. У алтаря было темно, только в окна падал холодный уличный свет. В полумраке не видны были лица святых, едва заметно мерцали золотые оклады. Отец опустился на колени, потянул ее за собой. Все совершалось неправильно: он не надел облачения, пелену не снял со святого Престола, и начал громко, неистово молится.
– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится, речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него, – он читал, крестился и крестил Варвару, – Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна: плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его…
Варвара повторяла за отцом, потому что знала, что иначе он ее не отпустит. Голос в ее голове тоже молился, тоже повторял за отцом. Голос, который Варвара считала богом, голос, который отец называл дьяволом.
Столица
Мама всегда говорила с ним, как со взрослым. Олегу было девять, когда она, подложив на стул несколько толстых книг, посадила его за стол в своем кабинете и спросила:
– Скажи мне, ты уже взрослый, как ты считаешь?
– Взрослый, – ответил Олег.
– Значит, умеешь хранить секреты? Могу я доверить тебе кое-что важное?
Олегу казалось, что они просто играют, что эта серьезная торжественность всего лишь очередное мамино дурачество.
Мама проверила дверь, задернула шторы, погрузив комнату в полумрак. Она щелкнула выключателем настольной лампы и наклонилась к Олегу. Ее волосы коснулись его руки, покрытой корочками от расчесанных комариных укусов, было щекотно, но Олег не пошевелился. Вдохнул ее запах: странный, горьковато-сладкий, ни на что не похожий.
– Твой отец считает, что ты еще слишком маленький. Но мне было столько же, сколько тебе сейчас, когда моя мама показала мне это.
Из потрепанной лазурно-голубой папки она достала тоненькую пеструю книжку, и Олег сразу понял, что это не учебник, не энциклопедия, не какая-нибудь книга рецептов. Обложку украшали причудливые рисунки и узоры, которые совсем не были похожи на схематичные изображения на постерах, вывесках или на схемы в “Природоведении” за третий класс. Это было оно, то самое, запрещенное.
– Ты знаешь, что это? – спросила мама.
Сначала Олег хотел соврать. Все в нем сопротивлялось признанию. Его учили, что это плохо, бессмысленно, а главное – запрещено. Его учили, что если он где-то встретит подобное, то должен обязательно донести. А вдруг это проверка? Вдруг мама хочет убедиться, что он хороший и послушный мальчик? Если он признается, что перед ним искусственное, не заберет ли она книжку, в которую Олегу до дрожи в пальцах хотелось заглянуть? Или, хуже того, не должен ли он будет донести на маму?
– Не бойся, скажи мне, – мама приобняла его за плечи.
Олег решился.
– Знаю.
– Ты уже видел такое раньше?
Он покачал головой. Протянул руку, коснулся шероховатой обложки, так не похожей на снежно-белые страницы обычных книг, и открыл ее.
Книга сказок стала первым предметом искусственного, который Олег видел в своей жизни. Он часами рассматривал странные, замысловатые иллюстрации, читал удивительные истории. Не мог поверить, что сюжеты придумали взрослые люди: такие фантазии были разрешены малышам до двенадцати лет. Потом, вместе с получением паспорта, приходила ответственность: придумывание приравнивалось к созданию предмета искусственной значимости. А искусственное было запрещено. Почему запрещено Олег раньше не задумывался, не представлял даже, что чего-то в его жизни не хватает.
Запрет объясняли по-разному. Говорили, что это бессмысленная трата человеческого ресурса, не приводящая ни к какому реальному результату, что человек, демонстрирующий сотворенное им, ставит себя выше других, подобное творить не умеющих. Церковники утверждали, что творя, человек уподобляет себя богу, и вопрошали: не просто так ведь в слове припрятан корень искушать?
Олег искусился быстро и окончательно. Он изучил все, что сохранила мама, так и не проболтавшись об увиденном никому, даже самому лучшему другу. Вместо «Отче наш» Олег зубрил имена художников и писателей. Мама рассказывала ему о картинах, которые никогда не видела и о книгах, которые никогда не читала, о музыке, которую никогда не слышала.
– Может, можно где-нибудь достать еще репродукций?
– Нет. То, что мы храним эти – и так безумие, – отрезал отец.
Олег слышал, как они спорят. Как мама убеждает отца, что это-то и есть главное: сохранить, рассказать, передать дальше. Только так можно не проиграть, только так можно бороться и победить.
– Однажды все это закончится, и тогда такие, как он, те, кого научили любить и беречь красивые и важные вещи, смогут вернуть их миру.
Олег знал, что его родители все время боятся. Даже дома они говорили, понизив голос, всегда проверяли, закрыта ли дверь, были подчеркнуто вежливы с соседями, но не доверяли им.
Чуть легче дышалось за городом, в маленьком домике в полумертвом поселке, отрезанном от жизни плохими дорогами и отсутствием связи. Там часто собирались мамины друзья. Люди, непохожие на тех, кого Олег видел каждый день. Они ярче одевались, громче смеялись. Говорили об искусстве. Отец их недолюбливал, не хотел, чтобы с ними сталкивался Олег. Потому что отец был до последней косточки пропитан страхом. Казалось даже, если принюхаться, страх этот можно было учуять. Когда они собирались на даче, Олег выбирался из своей комнаты и, притаившись на лестнице, подслушивал непонятные наполненные бьющейся жизнью разговоры. Его мама ничего не боялась, и за это Олег ее обожал.
Мама хотела, чтобы Олег рос без страха. И у нее это почти получилось. Почти.
Мама всегда говорила с ним, как со взрослым, но были вещи, которые она ему не рассказывала. Например, что в подполе их летнего дома хранились картины – не репродукции, а оригиналы. Что она участвовала в подпольной системе сохранения искусственного. Не говорила она об этом и отцу. Но решило мамину участь даже не это, а то, что она сама была художницей. И сладкий запах, который у Олега ассоциировался с мамой, был на самом деле запахом масляной краски.
