В середине танца Франк взглянул на свои ручные часы.
– Еще двадцать минуть, – сказал он.
Он почувствовал, как ее легкое тело вдруг отяжелело у него на руке, только на секунду, потом сразу снова стало легким.
– Правда? – сказала она помолчав. – Он с улыбкой посмотрел на нее. Она была гораздо ниже его. Женщины всегда были ниже его с того дня, как он перерос свою мать. Волосы Эвелины плыли в воздухе ниже его губ. У нее были белокурые волосы, пепельно-белокурые, с тем матовым блеском, что напоминал жесть, естественно, а не искусственно блестящие. В ней не было ничего искусственного. Она была не очень хорошо одета, не очень хорошо подгримирована. Она держала голову опустив ее вниз и танцевала серьезно, стараясь точно следовать каждому его движению и повторять его.
Она что-то сказала, но он не разобрал ее слов, так как именно в этот момент маленький оркестр сильно увлекся саксофоном. Она повторила свои слова.
– Еще двадцать минут, а потом вы уедете, и я никогда больше не увижу вас.
«Как сентиментальны эти немки», – подумал Франк. Но он был влюблен в Эвелину, а потому ничего не имел против того, чтобы она была сентиментальна. Но на это нечего было ответить. Он плотнее прижал ее к себе. Маленький кусочек кожи, который он ощущал под ладонью своей правой руки, обнимавшей ее спину над вырезом низко декольтированного на спине платья, был прохладен. Ее правая рука, которую он держал в своей левой, была горяча. Была жаркая ночь. Маленькая танцевальная зала – поверхностно элегантная, белая с золотом была слишком нагрета. Был один из тех неожиданных, капризных майских вечеров, когда стоит совершенно летняя жара, но еще цветут яблони.
Когда Франк прижал ее к себе, она подняла голову и взглянула на него. Он был заново очарован мечтательной беспомощностью ее лица.
– Дорогая, – сказал он. – Дорогая!
– Дорогая! – шепнула она.
Он не говорил по-немецки, но она говорила по-английски. Она говорила на очень правильном английском языке, которому, весьма возможно, научилась в каком-нибудь пансионе. Неожиданно Франка охватило яростное недовольство самим собой. «Я скомкал все дело – с досадой подумал он. Я был слишком медлителен, слишком осторожен, слишком… я не знаю, что». Он старался отыскать слово, чтобы определить странную осторожность, с которой он подходил к Эвелине, и не мог найти его. Это могло быть чем-то и было ничем. Прошло, и его не стало. Из двадцати минут прошло уже пять. Несколько поцелуев в такси. Слезы, блеснувшие на глазах Эвелины. Да, настоящие слезы. А в десять сорок пять уходил поезд в Париж. Очень хорошо, может быть это было лучше для нее.
– Вы как один из пакетиков, на которых написано «Осторожно хрупкое» сверху, снизу и со всех сторон, – сказал он наконец, закончив свои размышления. Танец закончился, и Эвелина на минуту еще застыла у него в объятиях, прежде чем высвободилась из них. Он смахнул легкий след пудры с отворота своего смокинга. Это был маленький, автоматический жест. Танцевало около двадцати пар слишком много для размеров комнаты, Франку действовало на нервы присутствие других людей. Взяв Эвелину под локоть, он вывел ее из комнаты на террасу.
Снаружи в воздухе чувствовался запах маленького озера, около которого стоял клуб, наполовину сладкий, наполовину горьковатый запах тростников, в стоячей воде.
– Совсем как в Южной Каролине, – сказал он, когда они подошли к балюстраде.
– Что? – удивленно спросила она.
– Ничего… просто запах. Вы любите охотиться на диких уток?
– Нет, – ответила она улыбаясь. Ее рот остался приоткрытым в изумлении. На террасе тоже были люди и лампочки под яркими абажурами. Женщины обмахивались салфеточками.
– Хэлло, Франк! – окликнул тощий молодой человек, один из американских теннисистов, участвовавших в берлинском турнире.
– Хэлло, Джордж! – сказал Франк.
– Ты действительно уезжаешь сегодня ночью в Париж?
– Да, к несчастью. Более чем пора.
– Не можешь ли ты приехать на следующей неделе в Антиб? Там будут Паскали и Сутерленды тоже. Тогда мы все могли бы отправиться на «Иль де Франс».
– Когда?
– О, семнадцатого из Шербурга.
– Слишком поздно. Я должен ехать на «Берентарии» в эту субботу.
– Фу, как неприятно. Будешь ты в июне в Нью-Йорке?… Постарайся приехать в Вестпорт. Всего лучшего.
– Тебе того же самого, – сказал Франк и подтолкнул Эвелин, направляя ее дальше. Она стояла с улыбкой на лице и в тоже время выглядела так, как будто каждую минуту могла упасть в обморок. Франк торопливо взглянул на часы.
– Сколько еще осталось? – спросила Эвелина.
Он не ответил. Вместо ответа он взял ее под руку и улыбнулся.
– Не взглянем ли мы еще раз на нашу теннисную площадку? – спросил он. Она подобрала платье, чтобы спуститься по ступенькам, и послушно последовала за ним. Лежавшие внизу теннисные площадки белели в свете прожекторов, но теперь никто не играл на них. «Наша теннисная площадка» – это была та площадка, на которой Франк познакомился с Эвелиной восемь дней тому назад.
Неделю тому назад Джордж затащил его в клуб, пообещав, что у берлинских девушек гораздо лучшие фигуры, чем обычно предполагают, и что они лучше говорят по-английски, чем девушки Нью-Йорка. Его слова оправдались – до известной степени. Лучшая теннисистка клуба была красивой женщиной, так и излучавшей здоровье и хорошее настроение. Она с первого взгляда пришлась по душе Франку, и он также с первого взгляда пришелся ей по душе, после чего они рассмеялись, как два заговорщика. Затем его познакомили с другой женщиной, у которой был глубокий грудной голос и прекрасные загорелые голые ноги, как будто обтянутые коричневым шелком. Ее звали Марианной. У обеих в игре был совершенно убийственный удар. Франк не любил играть с людьми, которые играли лучше него – это портило его настроение. Марианна одолжила ему одну из своих ракеток, показавшуюся ему слишком легкой, и устроила ему сингл со своей приятельницей Эвелиной.
Игра Эвелины была очень неровна. Она извинилась, сказав, что взволнована.
– Что вас взволновало? – спросил он, подавая ей очень легкий мяч, но не получил ответа. Он старался поддаваться, чтобы она выиграла, но она заметила это и не отбила мяча. Он увидел ее лицо только после игры, когда она сняла пикейный козырек, защищавший ее глаза. Оно показалось ему необычайно выразительным, и минуту он продолжал рассматривать его в молчании. Ему внезапно пришло в голову, что лица большинства женщин, которых он знал, были сделаны из фарфора, и что лицо Эвелины было из какого-то другого, гораздо более живого вещества.
И так все началось с любопытства, как всегда начинаются авантюры мужчин, – с вопросов: «Что представляет собой эта женщина? Какова она, когда ее целуют, когда она сдается?» У Эвелины были губы очень красивой формы, не накрашенные, бледно-кораллового цвета.
