В одном из последних номеров «Голоса» напечатана статья г-на Александра Градовского под заглавием «Смута».
Статья эта посвящена защите «либералов» против людей, обвиняющих их в потворстве «революционным злодеяниям».
Г. Градовский спрашивает: «Есть ли, однако, основание к такому обвинению? Исследован ли не только вопрос о „соучастии“ этого загадочного „либерала“ со злоумышленниками, но даже более простой вопрос: что такое русский либерал?»
«Посмотрим, в чем дело; разыщем этого загадочного либерала, вносящего такую беду в наше поистине бедное общество.
Происхождение наших «партий» относится ко времени преобразовательной деятельности ныне царствующего Государя. После того как были произведены реформы крестьянская, судебная и земская, как дарованы были льготы печати и университетам, общество наше распалось на два лагеря. Спорными пунктами между ними явились:
1) Вопрос о принципиальной годности реформ в применении к нашему быту.
2) Вопрос о дальнейшем развитии совершённых преобразований.
Люди, преданные делу реформы, получили кличку либералов; люди противоположного направления нарекли его охранительным. Насколько оба эти названия оправдывались существом дела, разбирать не будем.
По счастливому стечению обстоятельств русскому либерализму не представлялось никакой нужды быть началом оппозиционным. Напротив, при освобождении крестьян, равно как и при последующих реформах, так называемые «либералы» являлись вполне правительственною партией. Это все помнят и знают. Конечно, не они подставляли ногу новым учреждениям. Принципиальное неудовольствие совершившимися преобразованиями принадлежало совершенно иной «партии».
Прекрасно.
Автор приводит далее тот параграф законоположений, в котором говорится:
«Не вменяется в преступление и не подвергается наказаниям обсуждение как отдельных законов и целого законодательства, так и распубликованных правительственных распоряжений, если в напечатанной статье не заключается возбуждения к неповиновению законам, не оспаривается обязательная их сила и нет выражений, оскорбительных для установленных властей».
Действию этого правила, очевидно, подлежат и те законы, которые так дороги «либералам». Но едва ли согласно с пользою государства и общества приводить эти законы в связь с планами революционной партии и отождествлять сторонников этих законов с «служителями крамолы».
Так говорит г-н Градовский.
Это свидетельство закона здесь очень кстати. Руководясь им, мы оба останемся на так называемой легальной почве.
Начнем прежде всего с того уверения, что никто не позволит себе обвинять всех без исключения русских либералов в сознательном и преднамеренном потворстве заговорам и нигилизму.
Либерализм, как идея по преимуществу отрицательная, очень растяжима и широка. В России либералов теперь такое множество и личные оттенки их до того мелки и многозначительны, что их и невозможно подвести под одну категорию, как можно, например, подвести под таковую нигилистов или коммунаров.
У последних все просто, все ясно, все исполнено особого рода преступной логики и свирепой последовательности. У либералов все смутно, все спутано, все бледно, всего понемногу. Система либерализма есть, в сущности, отсутствие всякой системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего выразительного.
Эта-то неопределенность, эта растяжимость либеральных понятий и была главной причиной их успеха в нашем поверхностном и впечатлительном обществе.
Множество людей либеральны только потому, что они жалостливы и добры; другие потому, что это выгодно, потому, что это в моде: «Никто смеяться не будет!» К тому же и думать много не надо для этого теперь. В 60-х и 70-х годах быть умеренным либералом стало так же легко и выгодно, как было выгодно и легко быть строжайшим охранителем в 30-х и 40-х годах.
В 30-х и 40-х годах только консерваторы пользовались уважением; только они делали карьеру и составляли себе состояние. Либералы в то время казались или слишком опасными, или смешными. В то время, чтобы быть либералом, действительно нужно было мыслить (правильно или нет – это другой вопрос), ибо среда не благоприятствовала либерализму. Тогда либерализм не был ни дешевым фрондерством земского деятеля против губернатора, ни жестокостью мирового судьи к старой помещице, выведенной из терпения слугами, ни фразами адвоката в защиту бунтующей молодежи, ни завистливой оппозицией «белого» священника монаху-епископу и т. д. Тогда либерализм был чувством личным и живым; он был тогда великодушием, во многих случаях – отвагой. Теперь же либералами у нас (по выражению Щедрина) заборы подпирают… Так их много и так мало нужно ума, познаний, таланта и энергии, чтобы стать в наше время либералом! Либерализм в России есть система весьма легкая и незатейливая еще и потому, что охранение у всякой нации свое: у турка – турецкое, у англичанина – английское, у русского – русское; а либерализм у всех один (т. е. либерализм не британский исключительный, особый, а общий – демократический либерализм).
Все можно было без долгой исторической работы заимствовать, и все слишком легко принялось. Хорошо ли нам так близко подходить к Европе и прививать себе поспешно и простодушно все ее худосочные начала?.. Что-нибудь одно – или космополитизм, т. е. падение отдельных государств и слияние их воедино, есть благая цель; или этот исход – есть зло и опасность?..
Тому, кто находит это благом, здесь прямо возражать на это я не буду; такое возражение вышло бы слишком длинно. Если же государственный космополитизм есть зло и опасность, то, значит, и общеевропейский либерализм, как упорно проводимая система, облегчающая хотя бы и в далеком (?) будущем подобное государственное слияние, есть также если не зло, то по крайней мере ошибка и неосторожность.
Я говорю «зло», заметьте; я не говорю злонамеренность. В жизни и любовь, и великодушие, и даже ложно понятая справедливость – могут порождать зло. Надо это понимать.
Я начал с того, что сказал: никто не позволит себе обвинять всех либералов в злонамеренности. Они, повторяю, очень различны. Приведу еще несколько примеров; один – либерал потому, что был либералом еще в 40-х годах, и ему больно расстаться с любимым идеалом, которому он так долго и так искренно служил; другой остается на всю жизнь либералом потому, что думает, будто бы честный человек непременно должен быть всю жизнь свою верен прежним убеждениям, даже и вопреки целому ряду разочарований. Этот род честного либерализма весьма вреден, потому что им особенно расположены страдать люди известные, влиятельные и на виду стоящие; раз связавши свое имя с известного рода громкой деятельностью, с известным родом службы обществу, с определенным литературным и политическим оттенком, им стыдно покаяться и сознаться, что они ошибались так долго. Не у всех найдется умственное мужество Кельсиева и Герцена, решившихся публично каяться, – первый в том, что находил социалистическую инсуррекцию полезной для России, а второй в том, что уважал в начале своей жизни современный «мещанский» прогресс.
