Когда нация в кризисе, она должна обратиться к истории. Она должна увидеть свою судьбу узлом на огромном полотне исторического развития. Она должна учиться у тех, кто сумел преодолеть свой кризис.
В Лондоне, перед стенами Вестминстера стоит странный памятник главному герою британской истории двадцатого века. В грузной, покрашенной черной краской фигуре премьер-министра Уинстона Черчилля нет ничего от грации античных героев. Сгорбившийся старик, опершись на трость, мрачно смотрит на стены, внутри которых он своими речами некогда перехватывал дыхание слушателей. Скульптор справедливо решил, что Уинстон Черчилль не нуждается в приукрашивании, что бронзовая грация будет своего рода оскорблением характера человека, чья страстность и преданность стране была антиподом грациозному самолюбованию. Английский народ принял Черчилля именно таким: настоящим, а не декоративным, творцом национальной истории. Черчилль служил Англии так, как каждый должен служить своей стране – с умом, с трепетной страстью к национальной истории, и в то же время с холодным расчетом. И уж конечно без самозабвенного пренебрежения судьбой страны в пользу жалкого личного успеха. Только так он смог добиться непреходящей любви своей страны и уважения всего человечества. Его яркая жизнь не была позой или “тенденцией”, она была органической реализацией преданности национальной истории, ее лучшим стандартам. Эта жизненная позиция была органическим продолжением великой политической и гуманистической традиции Англии, естественным проявлением лояльности к согражданам и любви к отечественным святыням.
Герой данной книги – Уинстон Черчилль интересен для нас, прежде всего, как особый тип человека, воплотившего в себе родовые черты Запада, прежде всего его индивидуализм и неукротимое стремление к самореализации. Именно в Черчилле мир признал последнего великого политика того Запада, который подчинил своему влиянию весь мир, открыл человечеству бездонные возможности науки и сохранил сострадание, приведшее к социальным реформам. Британская аристократия выделила из своих рядов на изломе девятнадцатого и двадцатого веков Уинстона Черчилля как бы для оправдания своего доминирования на национальной сцене. Жизнь Черчилля – это, возможно, последний привлекательный блик великого индивидуализма, сформировавшегося в городах Северной Италии в порыве Ренессанса, закрепленного Реформацией и веком Просвещения, и угасающего в университетах Америки, почти готовой устами своих фурологов признать переход мировой эстафеты в двадцать первом веке к коллективистской Восточной Азии.
Обращение к Черчиллю продиктовано также интересом к уникальной нации, тысячу лет жившей без угрозы национального уничтожения, особенному обществу, которое сумело на основе компромисса аккумулировать цивилизационный опыт, совместить традиции с изумительной способностью к новшествам. Задутые домны вокруг Бирмингема – рукотворное свидетельство начала мировой промышленной революции. Активным участием во всех трех индустриальных революциях небольшая страна сумела занять положение авангарда в материальном развитии человечества. Британия сумела показать миру достоинство преемственности, ведущей к уважению личности и поощрению творческого начала. Лишь англичане сумели реабилитировать слово консерватор, показав необходимость сохранения традиций и установлений, ценность опыта и пагубность его разрушения. Англичане встретили в двадцатом веке волну исторического отлива с мужеством и хладнокровием, которых так не хватает другим нациям.
Право Уинстона Черчилля на историческое почитание основывается на том, что, восприняв консервативные тенденции старой доброй Англии, он сумел провести государственный корабль своей страны через суровую историческую полосу, сохранив ее ценности, душевное здоровье и веру в себя. Полвека находясь на передовой линии политического бытия, Черчилль добился мирового признания как защитник лучших западных ценностей, как парламентский оратор, как исторический писатель и как политический лидер. Волею неумолимой судьбы жизнь Черчилля пришлась на время между пиком имперского влияния Британии и ее возвращением в Европу. Он помог своей стране сделать этот шаг без травм для национального самосознания.
Разумеется, он остро чувствовал отход своей страны от авангардных позиций в мире. В этом смысле он был истинный консерватор. Черчилль открыто говорил, что “утонченное время Людовика Четырнадцатого всегда предпочел бы современной эпохе “треска, жужжания, широко разинутых ртов и пожирающих глаз”. Он был уверен в том, что “несчастливая судьба будет преследовать тех, кто разрушает традиции прошлого.” Будучи премьер-министром, он твердо приказал именовать Иран Персией, Стамбул Константинополем, а Анкару Ангорой. Он всегда говорил о короле Генрихе Восьмом как о современнике и отказывался знать о таких странах как Камбоджа и Гватемала. Лучшим временем для него была викторианская эпоха. Никто не видел Черчилля в парламенте иначе как в сюртуке и шляпе. Когда Гарольд Ласки назвал Черчилля галантным и романтическим осколком империализма восемнадцатого века, тот ответил : “Мне нравится жить в прошлом. Я не думаю, что люди найдут много хорошего в будущем”. Главный противник Черчилля среди лейбористов – Эттли сравнил его со слоеным пирогом: “Один слой определенно семнадцатого века. Восемнадцатый век в нем очевиден. Есть и девятнадцатое столетие, ну и большой кусок, конечно, двадцатого века; и вот что любопытно, есть слой, который, принадлежит, возможно, к двадцать первому веку”.
Человек, восхищавшийся прошлым, не только не был закрыт для новых идей, но постоянно их генерировал. Черчилль был создателем танка, одним из первых увидел значимость авиации, глубоко интересовался ракетами в 30-е годы, приказал разбрасывать алюминиевую фольгу, чтобы “слепить” радары немцев, предложил идею трубопровода по Атлантическим океаном, изобрел навигационный прибор для летчиков и предложил создать искусственные гавани при высадке союзников в Нормандии.
При этом речь идет об историке и писателе, издавшем пятьдесят шесть книг (сожалевшем только о том, что не осталось времени для биографий Юлия Цезаря и Наполеона), о самом оплачиваемом журналисте своего времени, о лауреате Нобелевской премии по литературе.
Черчилль не был известен одним каким-то деянием, одной кампанией, единственным достижением. Он не объединил Германию как Бисмарк и не спас страну от распада как Линкольн. Он был государственным деятелем иного склада, но без него Британии пришлось бы хуже в самое суровое время своей новой истории
Последний политик классической имперской эпохи, Уинстон Черчилль определял мужество как “сохранение достоинства под прессом неблагоприятных обстоятельств”. Ему пришлось в немалой степени демонстрировать это качество. Сэр Уинстон Черчилль не жаловался на отсутствие противостоящих обстоятельств. Девяносто лет его жизни знаменуют переход из одной эпохи в другую. Выйдя из эры дредноутов и “бремени белого человека”, Черчилль встретил мир атомного оружия, разделенный неистовой идеологической борьбой, мир национального самоутверждения, мир региональных интеграционных процессов не потеряв ясного мировидения, хладнокровия и самоуважения.
