«Не заставляйте своих
детей плакать, иначе
у них не останется слез
к вашим могилам…»
(Чьи-то философские умы)
Когда мы были возрастом дошкольного и начальных классов, мир воистину казался нам удивительным и интересным. Любой пустяк был подарком судьбы: найденный шарик от подшипника, кем-то оброненный коробок спичек, медная мелочевка под прилавком, а цветастые пробки от иностранного пива и пустые пачки сигарет, вообще, могли составлять чью-то коллекцию, наравне с марками и монетами. Улица же была пространством для познания: покоренные деревья, овраги, гаражи, стройки, катакомбы теплотрасс, подвалы. Естественно, как любые нормальные дети, оказавшиеся без присмотра, мы заигрывались и убегали со двора, и будучи счастливы, не замечали течения времени. Не знаю, как поступали родители в семьях других ребят, но в моей семье мама не выдерживала и срывалась от волнения: порола, как тогда казалось на славу, чтоб не убегал, пока я не прятался куда-нибудь под диван и ждал, когда же утихнут непроизвольные всхлипы и дрожь. А когда утихали слезы, то на их место заступали обида и злость. И тогда под диваном мне представлялся бурый медведь, который, как по волшебству, возникал там, где обижают маленьких, и вставал на их защиту: голова огромная, как автобус, лапищи с когтями, как кинжалы,.. медку с патокой не желаете!? Такой встанет во весь рост и сразу всем понятно: что почем, хоккей с мячом.
Только медведь-оборотень никак не спешил появляться, и в очередное мое наказание я бросался к маме в ноги с криками: «прости, мама, прости», и тогда вблизи ей было неудобно меня поучать, и удары ремешком были не такие кусачие.
Наказывала чаще всего двумя тонкими однотипными ремешками шириной не больше полутора сантиметров, серебряным и золотистым расцветок. Отца, как правило, в такие моменты рядом не было, потому что он был на работе. Вот и получалось, что единственным человеком, который останавливал поучение по мягкому месту, была моя бабушка. Когда она не выдерживала такого воспитания, то загораживала меня собой от сыплющихся сверху хлыстов. Странно, но даже в то время, я не считал свою маму обидчиком, а уж тем более врагом. Просто любил за все то хорошее, что делали для меня родители, и за что я им очень благодарен (определенно, их своевременная бдительность с неотъемлемыми шлепками в то бесшабашное время нам больше шла на пользу и даже спасала, чем вредила). А вот мерзкие, ненавистные мне тонкие вражины, чьи удары сыпались на меня и врезались как розги, были мне ненавистны, даже когда красовались на маминых платьях…
Тайком я выкрадывал их с общей дверной вешалки в шкафу с ремнями и поясами и прятал в каком-нибудь укромном месте: под дедушкиной кроватью, где хранилось много каких-то коробок со всякой всячиной, на верхней нише бабушкиного шкафа с пакетами одежды, пачками табака от моли или в дальнем углу одной из двух кладовок, где хранилось, вообще, все подряд: от старой одежды до закруток (надо похвастать, что в одной из них уже позже я организовал свою «лабораторию» по производству взрывпакетов и ракеток из фольги и селитры). А пока мне доставалось за слинивание со двора и шатания ни бог весть где.
В тот момент, когда мама не хваталась своих двух помощников – тю-тю, они же спрятаны мной заранее – могло достаться тапкой или просто ладонью. Однажды так и было, но в тот раз я никуда со двора не уходил. Это были уже начальные школьные годы, лето: мы сидели с моим другом Димкой в лопухах во дворе, которые, как великаны, стеной росли у здания морга местной больницы, и раскуривали гору, набранных под балконами дома бычков от сигарет. Там же мы насобирали несколько годных спичек, а уж черкаши всегда были при нас: берешь фильтр от сигарет, потрошишь его, чтоб он стал как вата, кладешь его на боковину подошвы своих сандалий, поджигаешь; когда горящая масса становится вязко жидкой, прижимаешь ее прям горящую коробком спичек, его боковиной; воля!.. черкаш готов и не отлепится даже в сырую погоду. А раскуривали мы бычки, потому что наш третий друг, который мог выдумать хоть вторую Луну, и ему поверишь, сказал нам, что взрослые потому и дымят, что таким образом они продлевают себе жизнь… Вот и засели мы с Диманом в лопухи, чтоб обдолголетиться. Ды-мим, а тут уже крики мамы и бабушки по двору: «Алеша, домой!.. Алеша, ты где!?» А мы не выходим, бычки еще не все скурены. А по двору все громче и ближе: «Алеша, Алеша, Але-ша!..» Деваться некуда – вылазим: «Мама, Бабушка, я тут!»
Подбегаю ближе, а вместо Алеши – паровоз – табачиной и дымом разит от всего: одежды, волос, рук. Эх, как меня потащили домой в четыре руки. Пропал…
Всех криков и поучений я не помню в тот момент, но как только распахнулась входная дверь, и мама нагнулась за тапкой в коридоре, то хватка ее ослабла. Я рванулся – и на кухню! Благо дверь на балкон была открыта; на пути балконная решетка, свитая из мягкого пластикового шпагата, по которой вился летом виноград и вьюнки; между решеткой и крышей есть небольшой промежуток, через который можно пролезть, но пока я лез до него, как по канатной лестнице, несколько ударов тапкой меня все же настигло.
Мы жили над цокольным этажом, не очень высоко, поэтому иногда я даже домой возвращался через балкон, тренировался, да и быстрее получалось, не нужно было ждать, когда входную дверь откроют: метра два с половиной по металлическому шесту, на котором держался козырек, подтянуться и сделать выход на одну руку; вот ты уже по пояс торчишь над козырьком; перекинуть на него ногу, одной рукой перехватиться за балконное ограждение, только не за ящик с вьюнами, один раз уже было дело – папе пришлось новый ящик сколачивать, а мне по всему асфальту комья земли собирать; осторожно подтянуть вторую ногу, а дальше дело техники – по решетке, в нишу, и ты уже внутри.
