© Никита Егоров, 2017
ISBN 978-5-4483-9874-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«…Я всё помню. Всё помню. И более не горю.»
Кирияра
Время снова куда-то идет.
И вы смотрите с ним друг на друга
безразлично, как пара супругов,
не сумевших продолжить свой род.
Будет год и еще один год,
и звонки, и какие-то даты.
Будет елка, под елкою – вата,
и пластмассовых звезд хоровод.
Фраз дежурных хрустящий хитин,
крови вязкой движенье по венам
и пустые глаза манекенов,
что глядят свысока из витрин,
заменивших окошки зеркал.
И поймет перед ними стоящий,
что когда-то он был настоящим,
но в какой-то момент перестал.
Он лежит посреди того, что когда-то звалось Вселенной,
а теперь не зовется ей, так как некому больше звать.
Волны плещут вокруг него, разбиваясь во тьме о стены,
их соленые языки тихо лижут его кровать.
Эти ночи длинней, темней, хуже тех, что проходят в беге
от одних новостей к другим, еще более несмешным.
Сконцентрировавшись на ней, как на мантре, на обереге,
он идет через них на свет; и дорога, и мир за ним
растворяются будто дым – остановка подобна смерти.
Но пугает его не смерть, а родиться потом опять,
и забыть все, что было с ним в этой лиственной круговерти,
и не помнить ее лица, и улыбки ее не знать.
И когда на рассвете шторм накрывает его в кровати,
он, зажав в кулаке все то, что осталось от их ночей,
держит руку над головой, и все шепчет: «пусть воли хватит».
Воду в пальцах не удержать. Все уходит сквозь сито дней,
как ступени, где спуск в метро, утекают куда-то в землю,
как все то, чем когда-то жил, распадается на слова.
Он живет посреди того, что когда-то звалось Вселенной,
где, помедлив, сочтя итог, утекает в залив Нева.
Пять сигарет приведут тебя в чувство,
шесть кружек кофе помогут не спать.
Пять гласных в слогане «Нахуй искусство!»,
шесть в «Не хочу умирать».
Поезд до станции «Черная речка»,
дальше – пятнадцать минут от метро.
Скумбрия, курица, рис или гречка,
водка и «экстра-ситро».
Твой заголовок никто не заметит —
Коля-редактор изменит слова.
Значит – опять ни за что не в ответе,
и не болит голова.
Пять человек раскатало по трассе,
шесть – угорело по пьяни в дому.
Тридцать секунд в первом утреннем часе,
глупый вопрос «почему?»
Много ли нужно, что сердце не встало?
Видеть лишь цифры, их смысл поправ.
К чувствам привычка всегда убивала,
предупреждает Минздрав.
Опять в кармане новые ключи.
Чужой диван и голоса за стенкой.
Жизнь плавится как олово в печи,
и остается только дрожь в коленках,
две сумки и гитара с рюкзаком,
но и они все больше раздражают.
Жизнь плавится как форма со штыком,
как небосвод, светлеющий по краю.
Уже привычно. Больше не страшит
любая перспектива из возможных.
И пусть порой рука слегка дрожит,
пусть тяжело, пусть больно и тревожно,
все это прекратится в свой черед —
оставит только лужицу горнило.
И если кто ее потом найдет,
не сможет угадать, чем это было.
4.9. Не зарекайся, не клянись, не вспоминай и не ленись, и на вопрос «ну, как дела?» скажи, что хорошо. Работай больше, меньше спи, не будь наивен, не живи ни чувством, ни мечтой, ни тем моментом, что прошел, и слов на ветер не бросай. Другой кричит – себя спасай; от доброты своей добра ты в жизни не видал. Не любопытствуй, не ищи к открытой комнате ключи, к тому ж, по чести говоря, тебя никто не звал. Встань, соберись, заправь кровать, скорей реши, кем хочешь стать, не попадайся на крючок, не действуй наугад.
4.10. Горит зеленый светофор, а ты – несись во весь опор в другую сторону, молчи и не смотри назад.
Ходить весь день с натянутой улыбкой —
не самая простая из затей.
Но, право, это было бы ошибкой,
душить своим унынием людей.
Хотя невыносимы мысли эти,
избавиться от них я не могу.
Как будто все, что есть на белом свете,
вдруг сделалось лишь надписью в снегу,
или на стенах странными словами,
и сердце начинает биться вспять.
О, видела б моими ты глазами,
сбежала б дальше, чем возможно убежать.
Как будто все, что между нами было,
вдруг сделалось соринкою в глазу.
Но что-то у меня закоротило,
и я не в силах выдавить слезу,
чтоб вышло с ней и все это мученье,
очиститься и встретить новый день.
Не придавай моим словам значенья,
не обращай внимания на тень.
Пусть поезда сжирают километры,
трамваи пусть проносятся, звеня.
Храни тебя Господь от злого ветра,
от солнца – шляпа. Память – от меня.
Не был дом ни большим, ни старинным,
в нем не жили цари-короли.
И признали его аварийным,
а признав – очень быстро снесли.
И остались оглохшие стены
тех домов, что стояли впритык,
да в горе кирпичей непременный
что-то ищущий грязный старик.
То бормочет по нос, то хохочет,
набивая карманы старьем,
и брандмауэр сентябрьской ночи
нависает над бывшим жильем.
Все старания врезать окошко
в эту плоскость холодной стены,
пусть не с форточку, пусть – хоть с ладошку,
обернулись лишь чувством вины,
под ногтями запекшимся бурым,
нервным криком ворон в пустыре.
Ни созвездий на небе ажуром,
ни водицы в колодце-дворе.
Не был дом ни большим, ни старинным,
в нем не жили цари-короли.
И признали его аварийным,
а признав – очень быстро снесли,
так, что даже жильцы не проснулись,
точно книгу на полку убрав.
Быстро – будто соринку смахнули,
ни пылинки почти не подняв.
И старик что-то тихо бормочет,
Взгляд и руки подняв к небесам,
Но брандмауэр сентябрьской ночи
Глух к его смехотворным слезам.
Когда выгорит все, что когда-то могло гореть,
полыхать, раскаляться, взрываться, хотя бы тлеть,
и осядет пепел, седой, как морской рассвет,
как поверхность морей луны, как хвосты комет,
он укроет от глаз, все, что было и быть могло,
он смягчит очертанья и эхо шагов и слов,
и колесных пар, врезающихся в рассвет.
И минута молчанья продлится десятки лет.
Когда выгорит все, что когда-то гореть могло,
испарится и то, что журчало, лилось, текло,
как кусочки неба лежало на площадях,
что себе забирало скуку, усталость, страх,
устремляясь в пространство, прорвав притяженья плен,
словно узник, устав от решеток, оков и стен.
И взовьется пыль, и закроет собою свет.
И продлится минута молчания сотни лет.
Когда выгорит все, что когда-то могло гореть,
даже воздух не будет больше по нам скорбеть.
Кислород и азот, аргон, углекислый газ
станут просто ветром. Забыв навсегда о нас,
забирая с собой запах сна и твоих волос,
запах кофе, вина и мяты, уйдет без слез.
Он умчится с песней отсюда воде во след,
превращая минуту в тысячи тихих лет.
Когда выгорит все, что когда-то гореть могло,
распадется сталь, и рассыплется в пыль стекло.
Камень станет песком, песок обратится в прах,
и все будет бесплотней, чем руки твои во снах.
Никакая сила не сможет сдержать частиц,
и они разлетятся стаей безумных птиц,
потерявших и дом, и зимовье, и солнца свет.