«Я смотрю в окно и вижу окружающий мир, а вернее, его кусочек. Ровно столько, сколько позволяет пыльное оконное стекло. Вон слева высокая береза, ее ствол тянется далеко вверх, где-то там, на уровне самых последних этажей, ее крона, множество ветвей и листьев. Мне с первого этажа виден только ствол – могучий, круглый, покрытый серой корой с чёрными крапинами. Под этим стволом чего только не происходит: играют ребятишки, пьяницы распивают поллитровку, старушки-сплетницы обсуждают жильцов, собачки задирают лапу, справляя нужду.
Я люблю березу, точнее, ее основание. Люблю чахлый кустик жасмина напротив подъезда. Мне ужасно хочется полить его, чтобы он перестал сохнуть, расправил листочки, выпустил бутоны. Но, увы, я не могу этого сделать, как не могу пройти по тенистому дворику и выйти на дорогу, по которой мчатся автомобили. Я знаю, они не такие, как прежде, во времена моей юности. Тогда пределом мечтаний была «Волга», ну или «Чайка» – на ней ездили исключительно важные персоны. А теперь машин великое множество, одна другой красивей. Я вижу их на парковке, позади детской площадки. Там стоят разноцветные, блестящие новенькие автомобили и терпеливо дожидаются своих хозяев. А мне ужасно хочется взглянуть, как они несутся по шоссе – стремительно, как птицы, мелькая колёсами, сверкая огоньками.
Но до шоссе далеко – много-много шагов, а я не могу сделать ни одного. Поэтому мне остаётся лишь сидеть у окна и мечтать, что однажды случится чудо и я буду ходить. Смогу самостоятельно выйти во двор и полюбоваться на крону берёзы, полить увядающий жасмин, дойти до дороги. Ведь никто не может запретить человеку мечтать!
Иногда, впрочем, бывает праздник и на моей улице. Дверь комнаты раскрывается, и на пороге возникает Галка. У неё смеющиеся глаза, красные щеки и крутые завитки волос надо лбом. В руках она неизменно держит связку бананов – золотистых, перезрелых, с чёрными крапинками. Галка почему-то считает, что есть можно только такие бананы, чуть подгнившие, а чистые – значит неспелые. Галка кладёт бананы на стол, вывозит из коридора старенькую коляску, сажает меня в неё, и мы едем вниз. Колёса весело поскрипывают. Пандусов в нашем доме нет, и Галка аккуратно перемещает коляску со мной со ступеньки на ступеньку. Всего их пять, и ура – мы на улице.
Дует тёплый ветерок, наполняя кислородом мои скукожившиеся лёгкие. Вокруг целое море звуков и запахов. Я задираю голову и вижу листья берёзы. Они шумят на ветру, колышутся, о чем-то шепчутся друг с другом. Галка весело щебечет, рассказывая о том, что было сегодня в школе. Я стараюсь слушать ее, но у меня получается с трудом. Я жадно и ненасытно впитываю окружающий меня мир – не его клочок, а целый мир, без границ. Я знаю, следующий раз наступит не скоро. А зимой и вовсе ничего этого не будет: много снега, холодно. Галка не может одевать меня и толкать коляску по сугробам. Остаётся ждать весны.
Но я не унываю. Я сижу у окна и вяжу варежки, носки, шарфики и свитера. Иногда забавные игрушки – зайчиков, мишек, слонят. Мелькают спицы, вытягивая петельки – раз-два, раз-два. Клубок, лежащий на подоконнике, крутится и уменьшается. А за окном идёт жизнь – то дождь, то снег, то листопад. Не успеешь оглянуться – а она уже подходит к концу… Раз-два, раз-два, две лицевых и изнаночная…»
Никита Кузьмич с утра был не в духе. Ночью во сне он так неудачно повернулся, что у него прострелило бок. С трудом поднявшись с постели, он, кряхтя, прошаркал в ванную, умылся холодной водой и с отвращением заглянул в зеркало. Ну и рожа! Под глазами морщины, седые волосы всклокочены, в глазах застыло выражение адской скуки.
В дверь постучали.
– Никитка, ты что там, уснул? – крикнула Надежда Сергеевна. – Завтрак готов.
– Иду, – ворчливо ответил Никита Кузьмич и снова покосился на своё отражение. Он покачал головой, смачно плюнул и, повесив полотенце на крючок, вышел в коридор.
В кухне было тепло и уютно, вкусно пахло сырниками. Никита Кузьмич, охая и стеная, с превеликим трудом опустился на табурет, покрытый цветастой подушкой.
– Что с тобой? – ласково спросила Надежда Сергеевна, ставя перед ним тарелку, на которой в сметане лежали румяные, поджаристые сырники, ровно пять штук.
– Да спину потянул, будь она неладна, – пожаловался Никита Кузьмич. – Ни повернуться, ни вздохнуть.
– Ах ты, болезный мой, – сочувственно произнесла Надежда Сергеевна. – Ну покушай, а я после разотру тебя пчелиным ядом. Кушай, кушай. – Она присела напротив, с пристрастием глядя на мужа.
Никита Кузьмич вздохнул и взялся за вилку. Есть ему совсем не хотелось, но, если отказаться, Надя станет переживать. У неё ведь единственная радость – целый день торчать у плиты. Готовит как в ресторане: то мясо по-французски, то курица по-польски, то торт испечёт, да такой, что язык можно проглотить. Одна беда – без надобности это все Никите Кузьмичу. Он с юности привык питаться просто и ограниченно, потому и фигура к старости такая, какой и у многих сорокалетних нет – плоский живот, поджарые бедра, ни грамма лишнего жира. Он бы вполне удовлетворился гречкой на завтрак и борщом на обед, а ужин традиционно отдал бы врагу. Но нет – тут тебе и сырники, и ватрушки, и плюшки, и прочая фигня, от которой слабеют мышцы, кости и ткани становятся рыхлыми, и вот уже тянет бок, шею, крестец…
– Батюшка, ты что не кушаешь? – Надежда Сергеевна смотрела на него с укоризной. Позади неё на подоконнике так же укоризненно раскинул колючие ростки столетник, словно руками развёл в негодовании.
– Я ем, матушка. – Никита с досадой обмакнул сырник в сметану и отправил его в рот, затем другой. – Все. Сыт. Благодарствую.
– Да как же сыт, когда ещё полная тарелка? – расстроилась Надежда Сергеевна. – Ну хоть ещё один!
– Нет, – твёрдо произнёс Никита Кузьмич. – Лучше чаю мне налей.
Надежда Сергеевна послушно поднялась, налила в красивый голубой бокал кипятку, кинула туда пакет с заваркой.
– Лимончик положить?
– Положи.
После завтрака Надежда Сергеевна тщательно растерла спину и бока Никиты Кузьмича мазью с пчелиным ядом, затем закутала его своей шерстяной шалью и велела полежать пару часов. Никита Кузьмич лежал на диване с видом мученика, смотрел нудную передачу по телевизору, и ему было отчаянно скучно. Наконец он решительно щёлкнул пультом и крикнул:
– Надюша!
– Что, папулечка? – ласково отозвалась та и заглянула в комнату. Руки у неё были по локоть в муке.
– Опять плюшки? – Никита Кузьмич нахмурил седые кустистые брови. – Заканчивай ты с этим, мать. Сколько, ей-богу, можно!
– Да что ещё делать, Никитушка? – растерянно произнесла Надежда Сергеевна. – Все какой-то интерес.
