Сколько себя помню, я всегда сочиняю истории.
Самое яркое из ранних воспоминаний детства: я сижу на стульчике в детском саду, на полу передо мной, полукольцом, прямо на ковре, открывши рты – вся наша группа. Я рассказываю им очередную историю, которую придумываю прямо здесь, на ходу. А воспитательницы спокойно пьют чай.
Когда надоело быть троечником, я начал писать сочинения. И мне понравилось. Настолько, что сочинения я писал не только себе, но и дружкам-подружкам из числа одноклассников. Иногда три, иногда семь, все – за один вечер. А рекорд – три сочинения за одну большую перемену. Татьяна Львовна, простите, я больше так не буду.
Потом, ближе к выпускному, я научился писать романтические письма, которые, натурально, сносили девочкам крышу (у одного из героев Чертовой дюжины тоже есть этот навык – не мог не поделиться, чего добру пропадать спустя столько лет). И практиковал это всю свою дальнейшую холостую жизнь. На последней жертве стрел Амура, выкованных из моих букв, я счастливо и бесповоротно женат. Татьяна Львовна, спасибо; видит Бог – без ваших уроков этого счастья в моей жизни не было бы, и многого другого тоже.
А потом я начал писать сказки. И они начали сбываться.
Самой первой сказки, благодаря которой я (и не я один) в полной мере ощутил мощь древней магии печатного слова, в этом сборнике нет. Приберегу для последующих. Но каждая из тех сказок, которые в этом сборнике есть, была написана для кого-то, и отражала его сокровенное, самое главное на тот момент желание. И все эти желания сбылись, можете мне поверить.
Неописуемое и невероятное рядом. Всегда, каждый миг. Чудеса сопровождают каждый наш шаг. Волшебное и немыслимое только и ждет повода, чтобы обрушиться на наши маловерные головы. Только позови, только протяни руку, только сложи магический узор из слов и искренне пожелай чуду свершиться. Оно свершится, обязательно.
Собственно, все мои сказки – только об этом.
А на тринадцатый день Бог создал Смерть.
Она была восхитительно красива. Неописуемо. Невозможно было даже вообразить такую красоту – в том числе поэтому Бог ее такой и создал. Чтобы доказать, что ничего невозможного для Него нет. Даже рыбы переставали дышать, глядя на нее из-под воды. Даже Солнце замедляло свой бег, увидев юную Смерть, осторожно трогающую босой стопой горячий мрамор растрескавшихся ступеней и в изумлении озирающуюся по сторонам на огромный мир, возникающий вокруг – да-да, когда-то Смерть тоже было чем удивить. На что бы ни обращала Смерть взор своих широко распахнутых, восхитительно прекрасных глаз – все замирало в предвкушении того невозможного, что обещала миру эта красота. Замирало, а потом жило жаждой увидеть вновь этот взгляд, обращенный на себя.
Как и все особенно красивые, но еще очень молодые женщины, Смерть была доброй, наивной и доверчивой. Она любила и рыб, и Солнце, и мрамор – да и вообще все вокруг. И Бога. В те славные времена все еще любили Бога. И никто не задавался вопросом, жив ли Он.
Смерть была уверена, что ей уготована какая-то особенная миссия. Великая, и обязательно светлая, добрая. Миссия, которая принесет в мир много любви и счастья. А иначе зачем Бог создал ее такой красивой? Так считают все женщины, особенно красивые, но еще очень молодые.
И плачут они, рано или поздно, так же горько и безутешно, как заплакала когда-то Смерть.
– Ты будешь прерывать их жизни, сказал Бог. – А пищей твоей станут их боль, их страх, их отчаяние и безысходность.
– За что, Отче?! – о, если бы вы видели заплаканную Смерть. Эти бездонные глаза, эти опухшие губы, эти умоляющие брови. Эта робкая надежда в каждой черте неописуемо прекрасного лица. Эта покорность в каждом движении безупречного, совершенного тела. – Чем я провинилась перед Тобой?
– Дочь моя, ну как ты могла провиниться – усмехнулся Бог. – Тебе и дня отроду нет.
– Но я надеялась, что Тобой мне уготована другая участь. Что я буду нести людям любовь и счастье…
– Неужели ты забыла, что нет любви превыше Моей? Что нет большего счастья для любого творения Моего, чем вернуться в любящие объятия Творца? Кстати, именно этими словами все жрецы, что многие тысячи лет будут кормиться около тебя, станут утешать свою перепуганную паству. Хотя мало кто поверит, конечно.
– Но страх? Страх, Отче? Отчаяние и ненависть? Слезы матери, потерявшей ребенка? Безудержное горе родных, близких, любящих? И это – мой корм? Я создана для любви, Отче, я не вынесу чужих страданий!
– Не вынесешь, утвердительно кивнул Бог. – Именно поэтому они – пища для тебя. А заодно и защита.
– Я не хочу, чтобы меня ненавидели, Отче. Я хочу любить и быть любимой.
– Никто не будет ненавидеть тебя, дочь моя. Никто из них даже не увидит тебя и не обвинит тебя в своей утрате. Мать, потерявшая ребенка, юная дева, овдовевшая до срока – спроси любого из них, и они сразу скажут, что стало причиной их самой страшной потери. Но ни один не назовет тебя.
Они всегда будут умирать от чего-то. От камня. От клыков и когтей. От стрелы. От огня, дикого и рукотворного. От множества болезней, от разнообразных несчастий. И от человеческих рук, в конце концов, своих и чужих.
Они так полюбят свои тела и удовольствия, через них получаемые, что сама мысль о временности и недолговечности этих тел станет для них невыносимой. Человеческий век ограничен, таковы правила. Никакая, даже самая роскошная жизнь, проводимая в неге и плотских утехах, не будет вечной. Но сладость этих утех столь велика, что они не захотят останавливаться. Они будут требовать: еще! Еще! Еще дольше. Еще комфортнее. Еще слаще.
Они настолько полюбят жизнь в своих телах, что предпочтут забыть о неизбежности расставания с ними. Они изучат все то, что их наука сможет посчитать причиной прерывания человеческой жизни, и станут всячески избегать этого. Станут бороться за то, чтобы прожить как можно дольше. Они будут хотеть жить вечно.
Пройдет много веков, и они забудут, как все обстоит на самом деле. Забудут, что жизнь прерывается не болезнью и пулей, а твоим ангельским взором, твоими трепетными губами, твоей нежной рукой, дочь моя. Они скажут: он заболел, она попала в аварию, его застрелили. И никто не скажет: за ними пришла Смерть.
За бесконечным карнавалом медицински обоснованных и логически безупречных причинно-следственных связей никто не увидит и не узнает тебя, моя милая. И никто не будет ненавидеть тебя. Они будут ненавидеть тиранов и убийц, палачей и лихачей, пьяниц и глупцов. Они будут ненавидеть даже бактерии и вирусы – но не тебя. Ты будешь невидима. И сыта, уверяю тебя: они сами создадут себе такое количество мнимых причин смерти, а следовательно – страхов, что пиршество твое будет безграничным и роскошным во все времена.
