Я с трудом открыл глаза. Ничего не болело и ничего не хотелось, даже пива. Какое там пиво! Даже жить не хотелось. Спотыкаясь о многочисленные пустые бутылки, я приблизился к зеркалу. О, Боже! И это существо символизирует Вселенную?
Сколько же дней прошло с начала запоя? Надо пересчитать бутылки. Три поллитровки водки в сутки – моя оптимальная доза. А зачем же нажираться, как собаке? Больше и не надо.
– Одна, две, восемь… Запой, конечно, плохая штука, – я вздохнул. – Двадцать семь, двадцать восемь… Но из него тоже можно что-то извлечь. Сорок четыре, сорок пять, пятьдесят одна… Вот бутылки, например, сдать можно. – Тара гремела, звенела и, выскальзывая из потных ладоней, падала на пол. – Не мог я сам столько выпить. И вот одна еще, разбитая… Две молочные фляги! Выходит – два месяца?! Но больше месяца у меня не бывало. Значит, кто-то помогал, причем, регулярно: ведь получается ровно двойная норма. А с чего всё, собственно, началось? – Пестрая круговерть сумбурных воспоминаний промелькнула в голове. Вручение шолоховской премии … – Вот откуда деньги, – я полез в карманы, и из дырявых сатиновых недр посыпались мятые сторублевки и даже пятисотенные купюры. Кажись, давали по сто тысяч. Сразу, бля, и не пропьешь. Вручали еще медаль имени донского летописца, в честь столетнего юбилея знаменитого писателя – Я посмотрел на стол. Золоченый кружок уныло лежал на дне граняша. Мутный стакан, поглотив львиную часть благородного блеска, монументально высился на липкой клеенке. Обмывал… Насколько я помню, лауреатом среди прозаиков стал еще и Женя Петропавловский – мой давнишний кореш и собутыльник.
Женя – журналист, но в остальном – человек неплохой. Да и литератор, в общем-то, приличный.
Вообще-то мы – провинциальные литераторы, усердно тянущие лямку третьеразрядных писателей – это люди с расшатанной водкой волей, творцы с затаенной обидой на судьбу. В большинстве своем, выдавая на гора лингвистическую порнографию, мы обиженно шуршим своими брошюрками, даже обложки которых к покупке не располагают: «Почему Акунин, а не я!? Почему Прилепин али Устинова? Ведь у меня не хуже»? И, действительно, не хуже. Но вот такая тупая неизбежность порядка вещей. И там, и здесь утомительная тирания надуманных сюжетов, стилистика, напоминающая техпаспорт, непроходимый синтаксис, банальные сентенции, недалеко лежащие житейские премудрости. Скажу по секрету: я тайком читал прозу вышеуказанных авторов: смог одолеть лишь пару страниц – не шло. Разумеется, мнение субъективное. Но следует помнить, что есть плохой вкус и мой. Прозаики делятся на тех, кто пишет прозу и тех, кто пишет прозой. Ведь хорошая книга дарит нам двойное наслаждение: человеческое – от сопереживания сюжету, и эстетическое – от стиля. – Ой, ну их на хрен, этих писателей! Начинался отходняк, и надо было что-то думать. Алкоголь – очень серьезная тема. Более обширная, во всяком случае, чем литература.
Может, мы вместе с Женей и пили? Дык где он? После такого количества спиртного самостоятельно он уйти не мог. Я осмотрел свою творческую юдоль. На диване, под скомканным одеялом кто-то лежал. Петропавловский? Подойдя к дивану, я увидел, что подле него лежит бюстгальтер. Зачем Петропавловскому, однако, бюстгальтер? Смещенных альковных шалостей за ним не замечал; скока баб на пару перещупали! Больше, поди, чем книжек у Марининой и Донцовой, вместе взятых. Пальцем я осторожно тронул спящего (спящую?) за плечо. Под одеялом кто-то замычал. Судя по характерному тембру, голос не принадлежал слабому полу. Более настойчиво я повторил попытку разбудить неизвестного.
– Какого хрена! – передо мной взметнулась седовласая старческая голова. Принадлежавшие ей, некогда голубые, глаза свирепо блистали.
– Ты кто, дед? – я, на всякий случай, сделал шаг назад.
– Ну, ты, Вася, даешь! Допился, блин. Не умеешь – не берись, литератор хренов! – Старик ладонями пригладил пегие вихры и взглянул на стол. – Осталось что-нибудь похмелиться?
– Щас посмотрю, – в одной из бутылок было пальца на три водки. – Вот… – я потряс бутылкой и вылил ее содержимое в стакан с медалью.
– Вынь медаль, придурок! – заорал вдруг старик. – Имя мое позоришь.
«Что за дела? Какой-то хмырь – бомж, скорее всего – пришел в мой дом и еще кричит на меня». Я подошел к дивану и взял деда за ворот рубашки.
– Тебе чо, в репу дать? Какого хрена разорался?
Старик моментально успокоился, но обиженная интонация сохранилась.
– Медаль-то моего имени, Вася, – он тяжко вздохнул. – Эх, совсем парню память отшибло. А чё тут странного? Когда мне Нобеля вручили, я тоже месяц пил.
Я взял позлащенный жетон в руку, затем посмотрел на старика.
– Твою мать… Шолохов! – я медленно опустился на пол.
Дед тотчас приосанился и из человека жалкого и обтрепанного мгновенно превратился в личность значительную и важную.
– Ничего, Вася, бывает. – Он полез в карман и достал какие-то деньги. – Сходи в магазин, тебе похмелиться надо. Гляди, с Божьей помощью, память и вернется.
– Не надо, Михаил Александрович, у меня есть, – я оптимистично хлопнул по пухлому карману.
– Ты так всю свою премию пропьешь! Ладно, иди, «Беломору» только не забудь купить, а то от твоего мятного «Данхила» уже сердце болит. – Писатель огорченно прищелкнул языком. – Вот поляки, суки, даже курево хреновое нам подсовывают.
– А поляки-то причём? Американские это сигареты… И ментолового, а не мятного.
– Какая, на хрен, разница? Поляки или американцы? Сердце-то болит.
Вернулся я быстро. Шолохов, заложив руки за спину, тяжелой шаркающей поступью медленно ходил по комнате. Проделывать это было крайне неудобно, так как время от времени он задевал пустые бутылки, и они, грохоча, катались по полу.
– Новый роман обдумываете, Михаил Лексаныч? – вежливо поинтересовался я у нобелевского лауреата.
– Пошел ты на хер, Вася, – он нервно тряхнул головой. – Не надо подкалывать. Я свое написал. Теперь вы пишите. – Вешенский гений упер руки в бока. – Вот ты лично, что написал?!
– Ну, четыре книжки. Да еще два неопубликованных романа, – промямлил я. – Щас еще один пишу…
– Четыре книжки… – Шолохов, передразнивая меня, скривил лицо. – Читал твои «четыре книжки», пока вы с Петропавловским проститутками ублажались, – он сокрушенно покачал головой и подпнул ногой бюстгальтер. – А ведь комсомольцы, поди?
– Ты чё, Ляксаныч! Какие комсомольцы? Мне на пенсию через семь лет.
– А туда же… Седина в голову – бес в ребро, – Шолохов повертел пустой стакан. – Не перебивай, мать твою! Так читал твои опусы. Ох, и горазд ты, шельмец, перетаскивать сексуальные приключения в пространство литературы. Втащить эротику в любое произведение вне зависимости от содержания – это надо уметь!
