Земля же была безвидна и пуста,
и тьма над бездною,
и Дух Божий носился над водою.
И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.
…
И сказал Бог: да будет твердь посреди воды,
и да отделяет она воду от воды. И стало так.1
Меня всегда завораживало что-то, чего я не могла до конца постичь. Когда я впервые увидела воду, погрузилась в неё, то отчего-то громко плакала. Я не помню этого, ведь тогда меня крестили, и я была слишком маленькой, чтобы что-то понять. Я росла и постоянно искала что-то другое. Что-то, не связанное с водой. Это продолжалось неосознанно – по большей части не очень, пока однажды я не пересекла границу реальностей – так я это называю. Тогда я впервые увидела горы – вырывающиеся к небу хребты, по которым скользили облака. И с тех пор всегда стремилась только туда.
Может быть, это стало моей вавилонской башней, разрушившей, раздробившей меня на части, когда я потеряла свой собственный язык. Но я стояла у её подножия, когда стала своей собственной святой. Доля иронии, которая всегда была мне свойственна, часто спасала в моменты, когда всё, что я когда-либо знала, летело в бездну. Пожалуй, за этим же пряталось чувство яростной зависти к тем, кто никогда не летал. Я решила, что подтрунивать над собой – лучший способ избежать этой боли и излишней серьёзности к себе и миру. С ним мы так и не подружились до конца. Может быть, он всё-таки хотел, чтобы его воспринимали серьёзно? У меня и теперь нет ответа.
Осеннее солнце где-то слишком высоко, чтобы стать заметным. Осенью в этой полосе его практически не бывает видно. Город, в котором я живу, слишком низко, слишком далеко от неба и затянут дымкой много месяцев до весны.
Я сижу за кухонным столом, кручу калабас, холодный мате проскальзывает по пищеводу, напитываю ткани никотином, которого всё равно бесконечно мало. Да и всего сейчас, здесь, мало. Мало горизонта, мало пространства, мало самой себя. Как будто воздух улицы навалился на окна квартиры и чего-то от меня хочет, а я не умею его понять.
С тех пор как ранним утром мая два года назад я увидела снежные пики, всё остальное стало будто ненастоящим. Два года попыток приноровиться к старой жизни прошли словно во сне. В том сне, где есть что-то ещё, кто-то другой, кто бродит теперь по ущелью, камень из которого лежит на вымышленном алтаре полки, освобождённой от книг. К ней даже страшно подходить. Страшно, что не проснёшься. И ещё страшно от желания закончить всё это. В моей жизни совсем нет трагедии. Точнее, всё, что можно ею считать, я к такому не причисляю.
Просто что-то внутри устало.
Я пишу это и пытаюсь подбирать слова. Мне кажется, что всё это кто-то ещё прочитает, а малодушие хочется прятать. Я считаю, что это именно оно. И, наверное, не зря человечество его избегает, раз мы так разрослись, стали мобильными, умными и вечно движущимися, словно неугомонные атомы. Но религии провозгласили человека царём и властителем мира, обрекли на покаяние за собственное величие, за то, чем он, конечно же, никогда не был. Мир, наверное, уже никогда не остановится. И мы не остановимся. В лёгких вымышленных передышках, вдоль стен, раскрашенных в буквы витрин, в телах, которые вот-вот и устанут от нас. Но пока даже моё собственное тело как примерный рикша таскает туда-сюда растерянный разум, не спрашивает, не бросает меня посреди пути. Наверное, благодаря ему я всё ещё шатаюсь по улицам, возвращаюсь домой и задаюсь всеми этими бесполезными вопросами.
Стереть бы память.
Стереть бы себя с лица земли, из этого мира людей, где никак не нащупать смысла. Ибо тому, который мне был дарован тогда, здесь нет места.
Или мне всё-таки хватит сил протащить его сквозь пелену, которую я всегда выбираю из многих ясно вычерченных путей?
После того, как вершины гор последний раз растворялись в линии горизонта, а мои глаза были полны слёз, после того как я вернулась в привычный мир, в котором выросла и повзрослела, прошло немало времени. А я, однажды разучившись здесь жить, так и не смогла научиться заново. Иногда я вспоминаю тот августовский день, когда мы сидели на краю обрыва, и то физическое ощущение рубежа, абсолютной готовности истончиться, расшириться, вобрать в себя мир и отдаться ему навсегда – закончиться. И дурная мысль, неотступная, подбирающаяся к краю сна – может быть, тогда всё и правда закончилось?
Изо дня в день я смотрю на себя в зеркало, смотрю на своё тело, на лицо, дотрагиваюсь до кожи и словно не узнаю. Я не уверена в его существовании. Я каждый раз удивляюсь, когда зеркало отражает движения, которые я ощущаю мышцами. Это непременно какое-то помешательство, от которого лечат таблетками. И подчас, как правило, это бывает в середине дня, когда вокруг всё движется – люди, транспорт, птицы – я очень хочу позвонить доктору и попросить ту самую таблетку, чтобы стать нормальной. Чтобы не мучиться на лезвии иллюзий. Но как только сгущаются сумерки и мир останавливается, становится легче.
Но мир никогда не остановится.
…И когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать;
но услышал голос с неба, говорящий мне:
скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего.2
Солнце растапливало кожу, по телу образовывались капли, собирались в ложбине позвоночника, ветер трепал волосы, в глаза била пыль. Но она сидела не шелохнувшись, практически не смыкая покрасневших глаз, не отводя взгляда от горизонта. Руки дрожали. Всё тело пробивала невидимая дрожь.
Сколько прошло так времени? Солнце встало то ли два часа назад, то ли шесть. Очень хотелось воды. Жажда подступала, доводя до головокружения. Горизонт смещался в вертикаль. Рыжие блики мерцали между воспалённых век. Всего лишь протянуть руку к рюкзаку. Он тут, рядом. Где-то справа. Но ладони по-прежнему плотно стискивали голени, и дыхание будто останавливалось.
Нет, так дальше нельзя, нужно встать, нужно вернуться к машине, завести двигатель и доехать уже до какого-нибудь места, чтобы остановиться на ночлег по-человечески. «По-человечески» теперь вызвало саркастичную ухмылку. Даже сейчас механизмы привычной жизни не отступали. Наверное, даже лететь со скал она станет с каменным лицом, крича им, таким сильным и гордым, что всё в порядке, чтобы камни знали – она очень-очень сильная.
Очень.
Очень.
Оторвать глаз от горизонта оказалось сложнее, чем оторвать руки от лодыжек, нащупать в рюкзаке бутылку с водой, которая раскалилась на солнце и теперь напоминала парное молоко, которое когда-то она покупала за пять рублей и обменную стеклянную литровую банку в деревне. Лет этак двадцать назад. Несла её домой, через всю улицу, вверх, к дому. А сейчас подносила пластиковое горлышко к пересохшим губам, и вода, проливаясь сквозь раскалённую ссохшуюся и будто съёжившуюся от зноя гортань, стекала куда-то в глубину этого растерянного человеческого существа, брошенного собой где-то на дороге, собирающего в кулак остатки рассудка.
