Часть первая
Печальная мелодия
Самое большое несчастье – это счастье, оставшееся в прошлом.
Боэций
До двадцать пятой годовщины нашего бракосочетания оставалось два месяца, когда я вышел из больницы Ронда-де-Дальт и на минуту остановился на склоне Монбау, чтобы прийти в себя. Я не плакал – наверное, из-за шока. Конечно, я знал, что Рипсик умрет, но я не думал, что это будет так скоро. Сейчас она еще была жива, если можно назвать жизнью бессознательное состояние, из которого уже не выходят. Она не мучилась, не металась в агонии. Она спала, или, вернее, «была усыплена», как усыпляют собаку или кошку. Повсюду общество спорит о том, разрешить эвтаназию или нет. Здесь же, в Барселоне, эту процедуру проводили совершенно буднично, и даже не по просьбе пациента, а скорее навязывая ему. На самом деле медленное «усыпление» началось еще раньше, когда Рипсик попала в больницу, – ей сразу же собрались вводить морфий, но она воспротивилась – морфий отупляет, а она хотела остаться в ясном сознании, такой, какой она была всю жизнь. Последнее сражение с врачами она выдержала сегодня утром и действительно выиграла три-четыре часа осмысленного существования, но потом ее силы кончились. За это время мы успели кое о чем поговорить, но далеко не обо всем, о каких-то вещах просто не вспомнили, даже я, кому не надо было умирать. Когда мучения возобновились, она потребовала, чтобы я дал ей лекарства, принесенные из гостиницы. Роясь в сумке, я чувствовал, как дрожат руки. Наконец я нашел все таблетки, Рипсик жадно схватила их в горсть и проглотила, затем я позвал медсестру, она прикрепила к капельнице ампулу эвтаназии, и через некоторое время Рипсик уснула. Когда я убедился, что общаться с ней уже невозможно, я встал, взял сумку и ушел. Я был рядом с ней все две недели, что она провела в больнице, ходил в гостиницу только спать и иногда днем немного отдыхать, последние две ночи провел у ее кровати, в кресле. Да, я устал, но дело было не в этом – я не мог смотреть, как умирает моя жена.
Небо прояснилось – а утром тучи накрыли город, под раскаты грома начался ливень. Природа и та взбунтовалась, она не была согласна с тем, что происходит в палате Рипсик. Позапрошлой ночью мне удалось добиться, чтобы кровать перенесли к окну, – теперь, услышав, что ей придется умереть, Рипсик сказала, что хотела бы еще раз увидеть море, – с ее этажа открывался вид на долину между холмами и синюю полоску за ней. Я попытался приподнять ее в постели, сразу это не получилось, и когда я выглянул в окно, то обнаружил, что моря вообще не видно, город погрузился в серую муть. Рипсик особенно и не огорчилась, наверное, у нее не хватало сил на эмоции, хотя она любила море, очень любила, и нашей последней мечтой, которую мы лелеяли еще несколько дней назад, было вырваться из этой мерзкой больницы, поехать в Ниццу и снять там квартиру на Английской набережной, чтобы она могла каждый день смотреть на море – в Барселоне оставаться мы не хотели, это был красивый город, но жадный и бесчестный, и мы так и не привыкли к нему.
Я сошел с крыльца, прошел между кафе и стоянкой такси, встал на эскалатор и поплыл вниз. В воздухе после дождя ощущалась свежесть. Весь август нас мучила духота, было жарко и влажно, нечем было дышать, Рипсик очень от этого страдала, и я подумал – как жаль, что мы не прибыли сюда сейчас, – может, все пошло бы иначе, а то и вовсе теперь, в сентябре, нас пригласили бы в Милан, где должны были начаться такие же опыты. С итальянцами мы наверняка поладили бы лучше – но это были весьма сомнительные «бы», потому что здоровье Рипсик ухудшалось с каждым днем и вряд ли она смогла бы сейчас куда-то поехать.
Сойдя с эскалатора, я застыл перед беспрерывным потоком машин, дождался, пока светофор станет зеленым, перешел магистраль и по параллельной дороге побрел с горы вниз, в сторону гостиницы. И вдруг поймал себя на том, что в голове уже некоторое время звучит какая-то мелодия, начинается, доходит до конца, и сразу возвращается к началу. Я хорошо знаю оперу, могу напеть десятки арий, дуэтов, терцетов и даже ансамблей, но эта мелодия была мне незнакома, она вообще не походила на оперную, была попроще и очень печальная. Как она возникла, кто отправил ее в мой мозг? Неужели Рипсик?
Я все шел и шел, ни о чем не думая, а мелодия все звучала и звучала. Мимо мчались машины, их было много и здесь, на обычной дороге, в одном месте я мог свернуть и пойти дальше через сквер, но не сделал этого, моя воля была ослаблена. Два года я боролся за жизнь Рипсик, вместе с первым заболеванием даже пять лет, и мог бы еще бороться, но поражение подкосило меня, почти в буквальном смысле – несколько раз я чувствовал, как колени подгибаются.
Дойдя до гостиницы, я поднялся на седьмой этаж, открыл дверь в нашу комнату, вошел, снял сандалии и лег на спину на нашу кровать, где мы спали вместе целый месяц, а потом я один еще две недели. Если бы нам удалось сразу снять квартиру! Это было второе «бы», которое меня мучило – в номере было тесно, жарко, неудобно, все это отнимало у Рипсик силы, в квартире ей, конечно же, было бы лучше, – но квартиру мы так и не нашли, август в Барселоне оказался не только самым жарким, но и самым востребованным месяцем.
Я не мылся со вчерашнего дня, но не мог заставить себя пойти в душ, это было бы предательством – принимать водные процедуры, когда Рипсик умирает. Аппетита, естественно, тоже не было, хотя я сегодня почти не ел, и я просто лежал, а печальная мелодия все звучала и звучала в голове.
«Усыпление», по словам врачей, должно было занять максимум двое суток, вероятнее, сутки, а то и меньше, но я догадывался, что все завершится еще быстрее. Так оно и случилось, не прошло и получаса, как раздался звонок мобильника, я нажал кнопку, и полился притворно сочувственный голос одного из докторов, Хосе, с небольшими, соответствующими моменту паузами. Вежливо его выслушав, я сказал, что сейчас приду, снова нажал кнопку, взял смартфон и послал Гаяне эсэмэску: «Все кончено».
Как вообще вышло, что мы оказались в Барселоне? Если бы кто-то сказал нам года, допустим, три назад, что Рипсик умрет в этом городе, мы бы только пожали плечами на такую глупость – мы четырежды бывали в Испании, и больше нас туда не тянуло, разве что в Эстремадуру, нам обоим нравился Моралес, мы видели его в Прадо и в Лувре и, заглядывая в наших путешествиях в книжные магазины, всегда безрезультатно искали его альбом, наверное, еще не напечатанный – зато в Интернете мы обнаружили массу его картин и узнали, что большинство его прекрасных мадонн украшает церкви Эстремадуры, откуда Моралес был родом. Но Эстремадура находилась далеко, надо было сперва лететь в Мадрид, потом трястись на поезде четыре с лишним часа, не помню уже, до какого города – и это при том, что мы еще так многого не видели в Италии! И мы отправлялись в Рим или в Венецию, во Флоренцию или в Болонью, слушать Мариэллу Девиа, тем более что какие-то деньги у нас тогда водились, да и здоровье Рипсик не заботило, ей нужно было только проходить контроль один раз в полгода. Обормот, как я впоследствии окрестил ее онколога, щупал ее грудь и подмышку, качал головой, говорил свое традиционное: «Удивительная история, действительно удивительная история!» – и отправлял Рипсик сдавать кровь. Анализы тоже были всегда в порядке, и потихоньку мы стали думать, что болезнь побеждена, и побеждена так, как почти не бывает – без операции. «Это чудо», – радовался я, обнимая Рипсик на улицах Мантуи или Ассизи, и Рипсик кивала – да, конечно, чудо, и я испытывал сладкую гордость оттого, что мне удалось раздобыть для нее тибетские пилюли, без которых, как я полагал, она бы не выздоровела.
