Он снял джезву с конфорки, поболтал в ней ложечкой и повернулся к зеркалу, чтобы побриться. Квартирешка была так мала, что бриться там, где обычно бреются, было невозможно, тесно, и лужи потом приходилось вытирать на полу. Поэтому зеркало для соответствующего занятия висело над кухонной раковиной.
– Ну, привет, Скаген, – сказал он своему отражению.
Никто не называл его так последние двадцать пять лет, и он сам почти убедил себя, что забыл это школьное прозвище, появившееся классе, кажется, в третьем, когда детям нравится перевертывать слова, имена и фамилии, чтобы вместо обычных появлялись новые, яркие и непонятные. Прозвище прилипло сразу и тащилось за ним из класса в класс, не любимое и неотвязное.
Сел пить кофе, открыл ноут, в почте не было ничего нового, кроме рекламных рассылок, залез в Контакт, потом в Одноклассники – пусто.
– А ты думал, они в очередь к тебе встанут, Скаген.
Неделю назад он поехал в свой родной городок на встречу одноклассников, четверть века все-таки, вроде бы надо повидаться.
«Когда еще? Того и гляди, встречаться будем только на кладбище», – балагурили, обнимаясь, смеялись, не узнавая друг друга. Вернее, не узнавал только он, уехал сразу после выпускного, никогда не возвращался, никого не видал с тех пор. Остальные, оставаясь или вернувшись после армий-институтов домой, как-то пересекались. У кого-то с кем-то были дела, кто-то с кем-то дружил семьями, даже в отпуск, бывало, вместе ездили.
Он стоял на крыльце школы с какими-то незнакомыми опузатевшими, омордатевшими мужиками, они хлопали его по плечу, обнимали, смеялись: «Скаген, заехал-таки в родные пенаты». Он тоже смеялся, вспоминал какие-то школьные шутки, не узнавал никого.
***
Выкурил, стоя под форточкой, первую утреннюю сигарету, разогнал дым рукой.
Три года назад или может два он как многие увлекся этими сайтами, зарегистрировался и там, и сям, нашел некоторых одноклассников, стал переписываться. Сначала было очень интересно, сам удивлялся, надо же сколько лет никого не искал, не было нужды, а теперь вот пишу даже тем, с кем и не дружил-то особо. Но вскоре понял, что вся жизнь укладывается в два коротких послания: Ты что? Ты где? А я – вот! Обменялись, всё, больше писать не о чем.
Некоторое время переписывался в телеграфном стиле с Чарли, девчонкой с которой сидел в десятом на физике и с которой неожиданно для себя стал дружить. Не влюблялся, не ухаживал, не «ходил», как они тогда говорили, а именно дружил с ней.
Физичка рассадила класс, как ей показалось правильным, и он оказался на последней парте с маленькой и верткой Чарли. С ней можно было разговаривать, и книги она читала те же, и музыку крутила такую же как он. Он приносил ей «Альтиста», получая взамен «Мастера», а взамен записей «Машины» – «Юнону и Авось». Домой ее провожать не приходилось, жили в одном дворе. И класс любопытный до всяческих «любовей» как-то проглядел эту дружбу, а может им все равно было, но их не дразнили.
После школы и он, и Чарли уехали поступать и оказались достаточно далеко от своего города, она, правда, гораздо дальше, чем он. Осела где-то на Волге, вышла замуж, потом другой раз и третий.
Но и эта переписка скоро себя исчерпала, остались только дежурные поздравления со всеми подряд праздниками. Он перестал наведываться на эти сайты совсем, и удивился, когда вдруг посыпались послания от «девчонок», приглашающие на встречу в честь двадцатипятилетия выпуска. Сразу после Нового Года стали приходить, а встреча – аж в феврале. Заранее приглашали, чтоб время скорректировать планы оставалось. А что тут корректировать, – суббота, утром сел в электричку, вечером – обратно, всего и дело. Он долго думал, ехать – не ехать, вот все два месяца и думал.
Вроде бы и надо хоть один раз на всех посмотреть, интересно же, а с другой стороны, чего там делать-то, соберутся чужие для него люди, будут что-то говорить, надо будет им что-то о себе рассказывать. Что? Он всегда все долго обдумывал, хорошо ли будет, правильно ли, может лучше не делать. А когда все-таки решал и делал, потом тоже сомневался, стоило ли. «Ладно, поеду, не понравится, уйду, на вечернюю электричку еще успею», – у него никого не осталось в родном городе, останавливаться было не у кого, а забронировать там гостиницу даже не приходило в голову.
***
Небо за окно было чистым, и там, где-то в его глубине угадывалось солнце, редкая вещь для зимы. Он решил идти на работу пешком, отказавшись от переполненного троллейбуса. Понедельник, – еще не лень прогуляться. Вышел на лестницу, чертыхнулся, забыл кепку надеть, голова сразу замерзла, окно на площадке второй год без стекол, но вспоминалось об этом только зимой. Вернулся за кепкой, суеверно посмотрел в зеркало, чтоб спугнуть неудачу. Кепка у него была славная, десять лет назад подарил тогдашний приятель, приторговывавший одеждой для рыбаков и охотников. Сносу ей в прямом смысле не было. «Неубиваемая сволочь», – говорил он гордо.
За эту кепку и зацепился взглядом один из его одноклассников, Термос, вернее тот, кто когда-то был Термосом, они курили на школьном крыльце, заново привыкая друг к другу.
– Ты, Скаген, никак охотник?
– Да-а-а, – потянул он, не зная, что к этому «да» подвесить, утверждение или отрицание. Но товарищ видимо и не ждал продолжения, прихватив его плечо, повлек чуть в сторону, быстро что-то втолковывая про прицелы, засидки и, что там еще у охотников бывает. Ему было неинтересно, но он слушал, вставлял, где надо, восхищенное «ого» и понимающее «а как же», пытался почувствовать единение с этим толстоватым мужичком, увидеть в нем Термоса, и не мог, не видел.
Порядком намерзнувшись у дверей школы и решив, что все, кто хотел, пришли, двинулись в кафе. Кафе было «свое», то ли хозяином, то ли директором его был Стаська Киндинов, когда-то повернутый на рокмузыке подросток, нынче солидный поседевший дядька, но судя по фоткам в Контакте, до сих не выпускающий гитару из рук.
Вот там-то, в кафе, где все они расселись в полутемном подвальчике: «А помнишь в восьмом…? Не, а этот тогда… А она, где она сейчас?», он и позабыл свою неубиваемую. Или выпала из рукава куртки, а он и не вспомнил, уходя, или положил рядом, отвернулся и забыл. Только вернулся в Город без шапки, и чувствовал за собой вину, будто предал, если не друга давнего, то вроде как зверька домашнего, прожившего рядом много лет. И утром, рука, привычно протянутая за кепкой, каждый раз зависала на полпути, и чувство утраты и досады острой ледышкой поворачивалось в животе: «Безмозглон чертов, лучше бы вообще в этот кабак не ходил, поехал бы сразу домой».
С холода в душном, надышанном зальчике он сразу выпил рюмку водки и сразу же как-то согрелся и стал добрее к этим забытым и в общем-то совсем ему не интересным людям, к этим обрюзгшим мужикам, к этим женщинам с подвисающими подбородками, рояльными ногами и колонными торсами, затянутыми в крупноцветочные платья.
