Пейзажи за окном вагона тянулись унылые. Именно тянулись, а не мелькали, не проносились. Поезд шел с остановками, и серые мрачные осенние картины усугублялись следами прошедшей здесь войны. Обнаженные леса, сбросившие свою листву, казались черными, обгоревшими. Почерневшие непаханые поля. Подобно гнилым зубам, болезненно торчали закопченные трубы печей там, где когда-то стояли деревни и села. То и дело, точно призраки прошлого, появлялись сгоревшие останки автомашин и танков.
Даже в мягком вагоне было холодно, и Шелестов, накинув на плечи шинель, сидел у окна, грея ладони о стакан горячего чая. Буторин, спавший на соседней полке, пошевелился, посмотрел в сторону окна и, сбросив шинель, уселся, спустив ноги.
– Оршу проехали? – спросил он.
– Да, в стороне осталась, – тихо ответил Шелестов. – Помнишь эти места?
– Три с половиной года прошло, а все будто вчера было. Я тогда начинал подумывать, что нам уж и не выбраться к своим.
Да, 41-й год… Кто прожил его на западной границе, кто хлебнул лиха с самого начала войны со всеми ее ужасами, потрясениями, отчаянием – забыть тот год не смогут еще очень долго. А может быть, и никогда. И самое страшное даже не немецкие танки, которые давили в чистом поле безоружных красноармейцев и колонны беженцев, не «мессеры», которые гонялись чуть ли не за отдельными машинами. Самым страшным было видеть глаза людей – жителей городов и поселков, – когда из города уходили на восток последняя часть, последний батальон. И люди каменеют от страха, зная, что вот-вот в город войдут вражеские солдаты. Бросать беззащитных людей, идти мимо них, опуская глаза, больно, жутко.
И тут Шелестова бросило грудью на откидной столик в купе. На верхней полке коротко ругнулся проснувшийся Коган. Поезд вдруг стал резко тормозить. В соседнем купе упал чей-то чемодан, где-то заплакал ребенок. По коридору мимо дверей побежал проводник, успокаивая пассажиров.
– Что происходит? – Буторин босиком вышел в коридор и схватил за рукав проводника.
– Ничего страшного, товарищи командиры, экстренное торможение. Никакой опасности. Пожалуйста, оставайтесь в своих купе. Я скоро принесу чай.
– Тут не чаем пахнет, – проворчал Буторин и, вернувшись в купе, принялся натягивать сапоги.
Причина остановки была обычная для военного времени. На восстановленном после боев мосту через речку Оршицу обнаружились повреждения. Пускать через него поезда было опасно, и движение остановили на двое суток, как обещали ремонтники. Большой необходимости добираться на перекладных в Оршу или Смоленск не было. Вряд ли это ускорило бы возвращение группы в Москву.
– Ребята, – Коган, стоя на железнодорожной насыпи рядом с вагоном, смотрел куда-то вдаль, приложив ладонь козырьком к глазам, – а ведь это было здесь. Помните тот батальон лейтенанта Морозова?
– Как там у Леонида Утесова, – задумчиво вставил Сосновский, – «…Одессу покидает последний батальон». Мы тоже уходили из Красной Слободы под Бобруйском с последним батальоном.
– Уходили, – добавил Коган, поднял с насыпи обломок кирпича и со злостью швырнул в поле. – Только у них было право сражаться и умирать, а у нас нет. У нас был долг и приказ выполнить до конца задание. А значит, уходить мимо домов, не глядя в глаза жителям…
– Тут какой-то населенный пункт виднеется, – кивнул Шелестов в сторону возвышавшихся за лесом куполов церкви. – Может, туда двинем? Выпросим у коменданта машину, съездим к тому месту, где остатки батальона приняли свой последний бой.
В хозяйстве коменданта нашлась много повидавшая на своем веку полуторка с расшатанным кузовом. Через час плутания по раскисшим за эту осень проселкам они выехали к берегу речушки, где тогда находилось село. Там стояли дома, дымились трубы. Жизнь налаживалась, но Буторин толкнул Шелестова локтем в бок и указал на опушку леса:
– Смотрите!
Коган постучал по кабине и, перегнувшись из кузова, стал указывать бойцу за рулем на памятник. Несколько минут занял путь на пригорок, где начинался лес. Оперативники спрыгнули из кузова и, подойдя к памятнику, сняли фуражки. Так и есть, то самое место, где три с лишним года назад они в последний раз виделись с лейтенантом Морозовым – последним офицером полка. Здесь их оставалось всего несколько человек. Свежевыкрашенный масляной краской деревянный памятник. И деревянная дощечка, на которой чьей-то неопытной рукой тонкой кисточкой написаны звания и фамилии. Хорошо знакомые фамилии. И в памяти вставали лица тех, с кем оперативники выходили в далеком 41-м из окружения. Да, вот они:
рядовой Суконников А.
рядовой Беспалов Ф.
сержант Капков С.
старшина Рябов И.
и еще пять фамилий бойцов 1449-го стрелкового полка.
– Здесь нет фамилии Морозова, – заметил Шелестов.
– Могли не сохраниться документы, – мрачно предположил Буторин. – Когда бьет артиллерия, рвутся снаряды, то и от людей мало чего иногда остается. А мог и в плен попасть. Жаль парня…
– Кто-то же их хоронил, – сказал Сосновский и обернулся в сторону деревушки.
Лето 1941 года.
Шли дни, недели, а с западной границы сведения поступали одно тревожнее другого. Ситуация на Западном фронте, преобразованном из Западного особого военного округа, ухудшалась буквально на глазах. Платов несколько дней не видел Берию. Делая свою повседневную работу, анализируя поступающую информацию, он не имел ни малейшего представления о том, что планирует советское высшее руководство, как оно намерено изменить ситуацию. Дальнейшее развитие событий по существующему сценарию могло привести к скорой катастрофе: наиболее боеспособные, самые оснащенные современной техникой и вооружением части и соединения гибли сейчас под ударами немецких танковых клиньев, под бомбами, которые валили сверху армады фашистских бомбардировщиков. И усугублялась ситуация тем, что переставала поступать информация от наших разведчиков из-за границы, особенно из Германии. Каждое сообщение, каждая крупица информации были сейчас на вес золота. И наконец терпение Платова закончилось. Взяв давно приготовленную папку, он просто пришел в приемную Берии и уселся на стул: «Буду сидеть до тех пор, пока меня не примут и пока мне не объяснят, что происходит. Что происходит на фронтах, я знаю, а вот что происходит в Кремле, узнать необходимо. Иначе как работать дальше?»
Берия вошел из коридора в приемную в два часа ночи, увидел Платова и остановился, глядя себе под ноги. Желваки генерального комиссара государственной безопасности ходили под кожей щек, что говорило о его взбешенном состоянии, довольно редком для Берии. Но Платов был сейчас готов ко всему. Даже к тому, чтобы написать рапорт и отправиться на фронт, заниматься разведкой в частях, даже командовать ротой, взводом. Рядовым с винтовкой в руках, черт возьми. Но только не бездействовать.
