К западу от Аркхэма возвышаются дикие холмы, а в долинах растут глубокие леса, которые никогда не рубил ни один топор. Там есть темные узкие лощины, где деревья причудливо склоняются и где струятся тонкие ручейки, ни разу не поймавшие отблеска солнечного света. На более пологих склонах есть фермы, древние и скалистые, с приземистыми, покрытыми мхом коттеджами, вечно задумчиво хранящими старые новоанглийские тайны под прикрытием больших уступов; но все они теперь пустуют, широкие дымовые трубы рушатся, а черепичные бока угрожающе выпирают под низкими двускатными крышами.
Старики уехали, а иностранцы не любят там жить. Франко-канадцы пробовали, итальянцы пробовали, поляки приезжали и уезжали. И не из-за того, что можно увидеть, услышать или потрогать, а из-за того, что можно вообразить. Это место не способствует воображению и не навевает спокойных снов по ночам. Наверное, это и отпугивает чужеземцев, ведь старый Амми Пирс никогда не рассказывал им о том, что он помнит о тех странных днях. Амми, у которого уже много лет не в порядке голова, – единственный, кто еще сохранил память о тех странных днях; и он осмеливается это делать, потому что его дом находится совсем рядом с открытыми полями и проторенными дорогами вокруг Аркхэма.
Когда-то здесь была дорога через холмы и долины, которая проходила прямо там, где сейчас находится пустошь; но люди перестали ею пользоваться, и была проложена новая дорога, изгибающаяся далеко на юг. Следы старой дороги еще можно найти среди бурьяна возвращающейся пустыни, и некоторые из них, несомненно, сохранятся даже тогда, когда половина впадин будет затоплена для строительства нового водохранилища. Тогда темные леса будут вырублены, а взорванные пустоши уснут далеко под голубыми водами, поверхность которых будет отражать небо и рябить на солнце. И тайны этих странных дней станут едины с тайнами глубин; едины с сокровенными тайнами старого океана и со всеми тайнами первозданной земли.
Когда я отправился в холмы и долины, чтобы обследовать новое водохранилище, мне сказали, что это место – зло. Мне сказали это в Аркхэме, а поскольку это очень старый город, полный легенд о ведьмах, я подумал, что это зло – что-то такое, что бабушки веками нашептывали детям. Название "Взорванная пустошь" показалось мне очень странным и театральным, и я удивился, как оно попало в фольклор пуританского народа. Потом я сам увидел этот темный западный клубок лесов и склонов и перестал удивляться чему-либо, кроме его собственной старческой тайны. Когда я увидел его, было утро, но там всегда таилась тень. Деревья росли слишком густо, а их стволы были слишком велики для здорового леса Новой Англии. В тусклых аллеях между ними было слишком тихо, а пол был слишком мягким от промозглого мха и матов бесконечных лет гниения.
На открытых пространствах, в основном вдоль старой дороги, стояли небольшие фермы на холмах: иногда со всеми постройками, иногда с одной или двумя, а иногда лишь с одинокой трубой или быстро заполняющимся погребом. Вокруг царили бурьян и кустарник, в подлеске шуршали пугливые дикие твари. На всем лежала дымка беспокойства и подавленности, налет нереальности и гротеска, словно был нарушен какой-то важный элемент перспективы или кьяроскуро. Я не удивлялся тому, что иностранцы не оставались, ведь здесь не было места для ночлега. Это было слишком похоже на пейзаж Сальватора Розы, на запретную гравюру из страшной сказки.
Но даже все это было не так плохо, как проклятая пустошь. Я понял это сразу, как только наткнулся на нее на дне просторной долины, ибо никакое другое название не могло подойти к этой вещи, как и никакая другая вещь не могла подойти к такому названию. Как будто поэт придумал это выражение, увидев именно эту местность. Должно быть, подумал я, глядя на нее, это результат пожара; но почему же на этих пяти акрах серого запустения, расстилавшегося до самого неба, как огромное пятно, изъеденное кислотой лесов и полей, никогда не вырастало ничего нового? Он лежал в основном к северу от линии древней дороги, но немного вдавался в нее с другой стороны. Я испытывал странное нежелание приближаться к нему, и в конце концов сделал это только потому, что мои дела вели меня через него и мимо него. На этом широком пространстве не было никакой растительности, только мелкая серая пыль или зола, которую, казалось, никогда не развеет ветер. Деревья рядом с ним были хилыми и чахлыми, многие мертвые стволы стояли или гнили у края. Торопливо проходя мимо, я увидел справа от себя вывалившиеся кирпичи и камни старого дымохода и погреба, зияющую черную пасть заброшенного колодца, застойные испарения которого странно играли с оттенками солнечного света. Даже длинный темный лесной подъем за окном казался желанным контрастом, и я больше не удивлялся испуганному шепоту людей из Аркхэма. Поблизости не было ни дома, ни развалин; даже в прежние времена это место, должно быть, было одиноким и отдаленным. И уже в сумерках, боясь снова пройти мимо этого зловещего места, я кружным путем вернулся в город по извилистой дороге на юг. Смутно хотелось, чтобы набежали облака, потому что в душу закралась странная робость перед бездонными небесными пустотами.
Вечером я расспрашивал стариков в Аркхэме о проклятой пустоши и о том, что означает это словосочетание "странные дни", о котором многие уклончиво упоминали. Однако никаких толковых ответов я не получил, кроме того, что вся эта тайна появилась гораздо раньше, чем я предполагал. И дело было вовсе не в старых легендах, а в том, что произошло при жизни тех, кто говорил. Это случилось в восьмидесятых годах, и какая-то семья исчезла или была убита. Точнее сказать было нельзя, и поскольку все они советовали мне не обращать внимания на безумные россказни старого Амми Пирса, я на следующее утро разыскал его, узнав, что он живет один в древнем покосившемся коттедже там, где деревья только начинают становиться очень густыми. Это было жутко древнее место, от которого исходил слабый миазматический запах, присущий домам, простоявшим слишком долго. Только настойчивым стуком я смог разбудить пожилого человека, и когда он робко зашаркал к двери, я понял, что он не рад меня видеть. Он был не так слаб, как я ожидал, но глаза его как-то странно опустились, а неопрятная одежда и седая борода производили впечатление очень потрепанного и унылого человека.
Не зная, как лучше начать его рассказ, я прикинулся деловым человеком, рассказал ему о своих изысканиях и задал неясные вопросы о местности. Он оказался гораздо умнее и образованнее, чем я думал, и не успел я опомниться, как уже понял, о чем идет речь, как все, с кем я разговаривал в Аркхэме. Он не был похож на других деревенских жителей, которых я знал на участках, где предполагалось построить водохранилища. Он не выражал никакого протеста по поводу того, что мили старого леса и фермерских угодий будут уничтожены, хотя, возможно, он бы и выражал, если бы его дом не находился за границами будущего озера. Все, что он выказал, – это облегчение: облегчение от гибели темных древних долин, по которым он бродил всю свою жизнь. Теперь они были лучше под водой – лучше под водой с тех странных дней. И с этим открытием его хриплый голос затих, а тело наклонилось вперед, и указательный палец правой руки стал многозначительно указывать.
