Что мне смочь? Всяка мощь низвергается с гор.
Если даже холмы есть основа столиц.
Есть лицо… то бугры лобных мест как аккорд
на узлах средь петлей и петлиц.
В гору трудно идти, когда ищешь слова.
Кто-то будит Везувий и всем не до сна,
ведь хаос развести – нет большого ума —
хоть с Олимпа, хоть с неба – всё гибель страшна.
Но какая-то блажь в голове скребёт скальп
изнутри, из глубин, остриём от копья.
Кровью красит номад *>1 наконечников сталь,
стрелы с древком от Древа, где кочевник – сам я.
Ну, а дальше, древнее, а впрочем, гнильё
вместе с горными реками, вместе с дождём
размывает всё то, что когда-то звалось
всемирной историей всесильных времён.
Что мне смочь? Чем же головы тех, кто силён
отличаются от моего котелка —
только тем, что варят они сытный бульон
без труда чтоб за словом строка.
Значит то, что с вершин не всегда родник,
ибо горы это и мощь мощей
тех, кто лёг когда-то и виском приник
к земле навек с помощью пращей.
Так что все Голиафы своих вершин
могут только гордиться, что их вулкан
будет служить им источником сил
мол, так было и будет в веках.
Будто всё остальное миф и блажь
и не страшен не один сопляк
со своей чистотою, с верою аж
до безумия, чтоб начать стрелять.
Но с тех пор таких молодцов полки
с истиной в мозгах, с битой в руках.
Ради правд, ради Бога, ради любви легки
на подъём, на смерть в любых горах…
Так что, скалы лица и скулы отца —
будь то Зевс, будь всемирный Бог,
это цель и любой родившийся «царь»
станет вверх карабкаться, как бы ни мог.
Всё сравнимо, есть библейский царь,
это вам не шпана глухих дворов,
улиц непроходных цвета свинца,
где стекает жижа ночных даров —
это, Давид, впадин острых грехи,
это дуг надбровных искони псалмы,
это струны седин, падающих в стихи
с высот лобных бугров – истые холмы.
Так что, горы как сочинял поэт
начинаются здесь, на твоём лице,
у худых подошв, от дрянных монет
из чужих газет, сюжетов, сцен.
Вот и всё, пора бы и по домам,
туда, отдыхает, где кровь и плоть
от хождения по мирским верхам,
чтобы был тебе дан ломоть.
Только дом это свой колпак.
Только дом это твой ответ.
Только дом твой для них враг.
Только дом это Его свет.
Но каков дом, таков и удел.
И каков срок, таков перст.
Нищий духом – не алчет тел,
тело режет своё об крест.
Но кто же свой дом не крепит?
Им духа хватит – беречь себя.
А кому не хватит – ничего не хранит,
говорит о себе, что умрёт, что спят
те духовные силы, чтобы стеречь
имя своё, лозунг как у людей:
чтобы было всё. Эти надписи не стереть:
чтить Деревья – Дома – Детей.
Они вписаны в квадратуру лбов.
Вбитые как «извращённый пучок».
Вычерченные круговертью мозгов
как три «д», впрочем, буквы здесь не причём —
Дерево – Дом – Дитя, это форматы для
нас, одиноких, с оком смотрящим в склеп,
где нет Природы – Молодости – Жилья,
где только насущный хлеб.
Словно «п» -«м» -«ж» это не та же тень
на ту же плетень, но по наклону дорожка,
а может драже, с одним «ж», где стен
дорожание – дрянь, дрожащая ложноножка.
Разговор не о том, что вся «чудь» не «весь».
Испокон всё Сын – Светлица – Сев,
или Дерево – Дочь – Дом, как у всех:
эх, скачусь на скупой слезе.
Рубим хату повыше, крепче ла̀жем стену…
И мой профиль под спил в профильный сруб
значит сверху ближе, ну-ка сверзи, ну!
Свергнуть веру – значит снести гору.
Раз, «холмы – это выше нас»,
два – мощь и мощи – у нас внутри,
значит всё, что снаружи народный сказ,
во красе людской на раз-два-три.
Что мне смочь? В этом теле, в этой твердыне,
на волне радио-бурь и рифм зефире
шебаршащих во мне издревле и до ныне,
в троллейбуса проводах, в Давидовом стихире.
И будь трижды конус, ишь ты, угол игл
тех возражений на моё восхожденье сниже —
всё же есть моё возрождение от игр
детско-кнопочных до песен слышимых свыше.
Все возвышенности души топки
во своих вертикалях гласных,
всем горланящим бьют по попке,
даже если они сидят у власти.
Стоп! Высо̀ты. Гимн. Масштабы.
Гербы и эмаль геральдик.
Гербарий детский даже как бы
не в счёт, и фиолет от кальки
вдавленной мощью всей от пальцев,
но нет отпечатков от белых перчаток.
Даже горлинка поёт не в счёт и в пяльцах
сестра вышивает нечётных бельчат… ох,
утоп я, утоп в своих воспеваниях…
В Вышних Слава, а на землѝ радости песнь
и в рождественских наших чаяниях
семья Давида ждёт со времён одну весть.
Значит, есть места во Христа соизмерять себя,
свою жизнь, гору Синайскую, Голгофу
мерить локтём, или колени свои свербя,
ползти каждым днём к вершине теософии.
И на той, на горе скалистой возвыситься
над собою, потому что кто сам в себе,
никогда не увидит, то, что видит всяк,
кто чуть выше ходит в своей ходьбе.
И моё кочевьё между склонов и гор
не умаслит, а умозолит мой стих.
Что мне смочь среди кратеров пор
на покатости «з» лобной моей кости.
Ибо, се человек! Несмотря на то
сколько бы он не знал простых этих букв,
он всё же в гору идёт, завидев цветок
и привстав на цыпочки, ждёт солнца круг.
Эта мощь – только, то прощает нас,
что мы такие, какие мы есть.
И прощать по природе своей цена
для меня, такая как в сердце честь.
Но чтоб нас прощали, это беда —
в сердце гордость с гордыней ещё стучат.
Мы храним как царь спартанский Архидам
мощь дитю, что мощами хром подчас.
Так что же ты, молодой Давид,
не спеши, твой путь это смерть других,
смерть друзей, смерть вокруг как вид
веры, как срезать плоть ради ранга – жених.
Не спеши, будь ты и Эльханаан *>2,
будь «возлюбленным», будь избранным Самуила,
вдруг ты ещё во врага станешь стан,
станешь грабить, сооружать могилы.
Не спеши, плоть солдат не режь
за плоть Мелхолы *>3 или чтобы служить,
так как земная служба это большая брешь
между любовью и тем, что есть жизнь
человека в её образе и в её красоте,
в её замысле вышнем на той заре…
но живём мы теперь среди общих стен,
мы живём среди формулы – общий грех.
Не спеши, мы живём теперь нормой жить
по своим законам, да по своим местам,
по постам, да по должностям вершин,
на верхах, где светится… высота.
И помазанник или смазан лик
твой, Давид, это только сила твоя.
Ты выходишь на поле битвы в тот миг,
когда твоя арфа концентрация бытия.
Ты выходишь… источник духа для всех
кто идти, с тех пор, на верха стремлён
со своих крылец, со своих сердец
с потаённых мест… и выходят в сон,
что им верой дан… или чем?
Они здесь, Давид, только возьми пращу
Ты выходишь, Бог, кем ты вынянчен,
из каких небес виден твой прищур?
Кто решит что удел Твой в том и есть?
Только камень взят, камень в кулаке,
и Твой глаз в подростке светит всем
кто, родившись, сразу что-то сжал в руке.
Их поднять не труд, их подъём на холм
уже в душах их от рождения.
Им сказали вверх, им открыли вход,
и не внять им здесь чьё-то мнение.
Говоря о тебе, говорю всем о Нём —
и надеюсь это ясно каждому,
