DELIRIUM?
Дай руку мне друг, и я проведу тебя по тайникам людской души – этим выгребным ямам ухоженных чопорных фасадов. Давайте же вместе вытащим скрывающегося там зверя и рассмотрим его, голого и уродливого, как сама истина. Я покажу тебе всю мерзость и грязь потаенных желаний человеческой натуры, а всю чистоту и возвышенность пусть покажет тебе Писание.
Яркий свет софитов негасимой феерией вечного торжества отражается от сверкающего подиума, по которому легко, безупречно и непринужденно скользят модели. Идет показ нижнего белья и зал весь во внимании, ощерившийся десятками вспышек бесстыдных фотокамер, похабным блеском влажных глаз, стуком долларовых сердец. Капли пота, тяжелый воздух и музыка, музыка. Заученные движения, кивки, аплодисменты в нужных местах.
Блондинки, брюнетки, шатенки и рыжие, натуральные и крашенные друг в друга, нескончаемым круговоротом вышагивают по сцене, качая бедрами влево – вправо, влево – вправо. Я смотрю на их красивые, но пустые лица, с которых грим можно смывать ведрами, а вижу – скуку, усталость от бесконечных примерок, выступлений, борьбы за место, этой вечной гонки белки в колесе. Мой взгляд скользит по идеально плоским фигурам, поверхностно касается неестественно удлиненных, благодаря туфлям на «шпильке», ног. Да, смотреться привлекательно на ходулях – это почти, что искусство, и очень немногие владеют им.
За спиной я ощущаю нарастающую суматоху, распространяющуюся подобно огню в прериях, когда охранники начинают протискиваться сквозь собравшихся, немилосердно работая локтями, невзирая на ранги и возмущенное шиканье. Они силятся успеть, и, кажется, мне пора. Мой выход. Я выхожу из-за кулис.
Я дарю ослепительную улыбку морю ошеломленных взглядов вокруг. В этом, без сомнения, есть что-то от позерства, но не суди меня строго зритель, ведь сегодня мой дебют.
И я улыбаюсь. Отчего не подарить улыбку стольким приятным людям, которые вот-вот умрут?
Согнутая в локте рука элегантно распрямляется, и когда висевший на ней пиджак падает на сцену, становиться виден зажатый в ней пистолет-пулемет. Ах, какой драматизм!
А на шелковой коже манекенщиц расцветают рваные кровавые дыры. Да я эстет! Как тонко подобрать цветовую гамму – наверное, во мне умер великий художник, да не один. А пули все рвут воздушную ткань, проходя сквозь хрупкие анорексичные тела, оставляя поцелуи на животах, бедрах, грудях, которые более не подарят наслаждения ни одному мужчине или женщине, на месте пресыщенных глаз или высокомерного изгиба губ. Подиум – в пятнах крови и распростертых телах, зрители – нахохлившаяся масса, с которой разом сбили спесь, трусливо вопя, разбегается, толкая и давя друг друга. И я подстегиваю, обрушивая на спины свинцовый бич. Забавно. Никогда не думал, что люди и кегли имеют так много общего. Вот я замечаю охреневшую физиономию репортера, самозабвенно продолжающего съемку в расчете на дорогую сенсацию. Какой накал страстей! Небольшим поворотом кисти я скашиваю и его. Похоже, сенсации не будет…
Я сижу на мокрых от крови ступенях (ощущение будто обмочился, но встать лень), оружие в моей руке продолжает щелкать вхолостую. Тишина. Вслушайтесь в это слово. Тишина, лишь жалкие постанывания раненных. Я устал, но это приятная усталость от хорошо выполненной работы. Какой? Я уже не помню… Апофеоз…
Вой полицейских сирен. Я медленно поднимаюсь. В зал влетает дымовая граната, задержав дыхание, я отфутболиваю ее прочь. Глаза слезятся. Они – в касках и респираторах, у них черные бронежилеты с белыми трафаретными буквами. Никак не удается прочитать надпись. Хотя почему собственно меня должно это волновать?
Кажется, я шел, кашляя, через едкий дым, они целились в меня. Или уже стреляли? Короткоствольные автоматы протянули языки пламени, лаская разгоряченное тело. Они выпустили в меня чертову прорву пуль, и я потянулся навстречу, чтобы пропустить ни одну, обнять их, как лучших друзей, и, по крайней мере, двадцать восемь попали в цель.
Хотя достаточно было и одной, подумал я, ударяясь затылком о липкий пол.
* * *
А вот, что было до этого: под ногами – загаженный пол, а справа – полусожженные кнопки, через которые видны механические потроха, вокруг – исписанные стены кабины. Пока лифт, скрипя, поднимался, я привалился лбом к дверям, и неизбежные толчки эхом отзывались в гудящей голове. Думать не хотелось. Хотелось пить.
Наконец, лифт остановился и выпустил на площадку.
Деревянная дверь квартиры была приоткрыта, и из щели вытекала струя горячего воздуха вместе с мощным табачным духом, визгливыми аккордами техноблюза; невнятные голоса пытались перекричать друг друга.
На крохотной кухне – ржавая печь, да вечно текущий умывальник, – никого не было, только вхолостую работающий на стене телевизор и остатки пиршества на складном столе. Оглядевшись, таким образом, я попытался сосредоточиться и протиснуться внутрь. Так… вылив чей-то недопитый ликер в салатницу, я по-хозяйски щедро, проливая мимо дрожащей рукой, плеснул себе в стопку и, отставив пустой пузырь, сделал осторожный пробный глоток.
Не стошнило… сжавшись в тугой комок контуженный давеча желудок настороженно молчал, и я позволил себе допить и закусить долькой помидора. Усевшись на табурет, я вытянул ноги. Из-под стола тут же донесся радостный перезвон пустой тары.
Облегчение не заставило долго ждать, начала наводиться резкость во взгляде, но мозг еще спал.
Вот мой взор, поблуждав, обратился к телевизору, где какая-то очередная серость воображала себя певицей, время от времени задирая юбку, чтобы привлечь внимание засыпающего зала. Но сладкая истома растекалась по немытому телу, и вставать переключать было лень. Наконец, заткнувшись, она убралась прочь под шквал искренних аплодисментов, чтобы освободить место паре телеведущих. Перебрасываясь ничего не значащими репликами и отпуская плоские шуточки, те, с горем пополам, все-таки объявили следующего исполнителя.
Я смог встать и выйти в боковой коридор. Мимо, держась за стену, из гостиной в уборную прополз незнакомый тип. Судя по выражению того, что у него сейчас являлось лицом, спрашивать, о чем-либо его все равно было без толку.
Я заглянул в гостиную, где на диване развалилось еще две нетранспортабельные личности; переполненная пепельница, жалкие потуги убитого магнитофона.
Я поприветствовал их.
Тот, что смахивал на обезьяну, то ли икнул, то ли кивнул, а плюгавый, с ранними залысинами сурово спросил, уставившись мутными глазами:
– Ты кто, да?
Я объяснил, как мог. Мог я неважно.
– Сыщь она занята, да? А что, какие-то проблемы, да?
Я просто прикрыл дверь.
Обратный путь: коридор, запертая уборная, где характерные звуки выдавали последствия безудержного веселия, позади слышался грохот, ругань, переходящая затем в признание в вечном братстве, обратно кухня с капающей водой и гнусавой эстрадой, и остановился у последней, по иронию судьбы так же полуоткрытой двери. Спальня.
