Это началось с мерцания, с колебания между тьмою и светом. Черным это не было, и белым тоже – это было голубым. Мне снился сон в голубых тонах.
Это двигалось, словно повинуясь порывам ветра, то накатывая на меня, то отлетая. Это начало впитываться в меня, напоминая скорее напор воды, нежели тяжесть камня. Доносился чей-то речитатив. Я и сама принялась читать стихи, слова извергались из меня потоком. Тот, другой, голос превратился в плач, и я тоже зарыдала. Я плакала, пока почти не задохнулась от слез. Голубое впитывалось в меня, охватывая со всех сторон. Послышался громкий стук, словно захлопнулась массивная дверь, и на место голубого пришло черное, настолько непроницаемое, что, казалось, о том, что такое свет, оно и понятия не имело. Я изо всех сил вглядывалась в пустоту и в конце концов, когда сил смотреть совсем не осталось, закрыла глаза.
Проснулась я лежа на спине, мои пальцы стискивали горло, локти были прижаты к груди. Все тело дрожало от напряжения, сердце бешено колотилось. Я не отрываясь смотрела на потолок. Поверх черного расходились во все стороны пятна голубого, они бледнели, лишь на мгновение густея, прежде чем исчезнуть окончательно. В ушах звучал чей-то голос, в горле першило, а в воздухе повис обрывок незаконченной фразы.
Постепенно я почувствовала, что подо мной матрас, а рядом спит Рик. Заснуть мне больше не удалось, я лежала, вглядываясь во тьму и пытаясь хоть как-то связать разрозненные обрывки ушедшего видения. Оно еще какое-то время плыло передо мной, а затем исчезло, оставив лишь воспоминание о голубом. Но это было не обычное голубое – не цвета морской волны, или неба, или королевских регалий; все утро я отыскивала в доме то, что могло бы считаться голубым, но ни единое пятнышко, ни нитка, ни краска не подходили к тому, что я видела. Цвет я могла бы воспроизвести, но лучше запомнились чувства, которые он вызвал: внезапная радость и щемящая тоска.
Таким было начало.
Ей дали имя Изабель, и еще в детстве цвет ее волос изменился ровно за то время, которое требуется птахе, чтобы позвать самца.
В то лето герцог де Эгль привез из Парижа статую Мадонны с Младенцем, вместе с банкой краски, чтобы установить в нише над дверью церкви. По этому поводу в деревне было устроено празднество. Сидя у подножия лестницы, Изабель наблюдала, как Жан Турнье покрывает стенки ниши темно-голубым цветом – цветом ясного вечернего неба. Едва он закончил работу, как из-за облаков выглянуло солнце и голубая краска засверкала так ярко, что Изабель сцепила руки на затылке и прижала локти к груди. Достигнув девочки, лучи образовали вокруг ее головы бронзовый нимб, не исчезнувший даже после захода солнца. С того дня ее стали называть la Rousse – Рыжей.
Прозвище утратило ласковый оттенок, когда несколько лет спустя в деревне объявился месье Марсель. Ладони его были вымазаны танином, а речи заимствованы у Жана Кальвина. В первой же проповеди, произнесенной в лесу, тайком от сельского священника, он объявил собравшимся, что Девственница стоит на их пути к истине.
– La Rousse осквернена изваяниями, свечами и прочей утварью. Она несет в себе заразу! – прогремел он. – Она стоит между вами и Богом!
Крестьяне как по команде повернулись к Изабель.
«Ему-то откуда знать, – подумала она. – Только maman все известно».
А уж она-то ни за что не скажет ему, что с того самого дня у Изабель идет кровь и теперь на поясе у нее, между ногами и фиалом боли в животе, повязан кусок грубой ткани. Les fleurs – особые цветы Бога, так это назвала мать, – дар, о котором следует молчать, потому что им она отмечена, выделена. Девочка подняла глаза на мать – та угрюмо смотрела на месье Марселя и уже открыла рот, словно собираясь заговорить. Изабель вцепилась ей в локоть, и maman плотно сжала губы.
По дороге домой она не отпускала рук матери и Мари, а братья-близнецы неторопливо шли за ними. Другие деревенские дети поначалу держались поодаль, перешептываясь. В конце концов один парнишка, которому любопытство придало храбрости, догнал Изабель и дернул ее за волосы.
– Слышала, la Rousse? Ты – порченая!..– выкрикнул он.
Изабель завизжала. Маленький Анри и Жерар, довольные, что наконец-то и от них может быть польза, бросились ей на помощь.
Со следующего дня, гораздо раньше своих сверстниц, Изабель начала носить косынку, полностью скрывавшую от взглядов каштановые завитки.
Когда Изабель исполнилось четырнадцать, на солнечной проплешине, рядом с домом, росли уже два кипариса. За обоими в Бар-ле-Севен, а это два дня пути, отправлялись Маленький Анри и Жерар.
Под одним была похоронена Мари.
Живот у нее был такой огромный, что женщины в деревне говорили: должно быть, двойня. Но чуткие пальцы maman нащупывали только одну головку, правда, большую. Размеры ее беспокоили maman.
– Хорошо бы и на самом деле была двойня, – вполголоса сказала она как-то Изабель. – Тогда ей будет легче.
Когда время подошло, maman отослала всех мужчин – мужа, отца, братьев. Ночь выдалась на редкость холодная, сильный ветер намел сугробы у дома, каменных стен, снопов давно скошенной ржи. Мужчины не спешили оставлять тепло очага, но первый же крик Мари сразу погнал их прочь, хоть и были это люди сильные, привыкшие к визгу забиваемых свиней.
Изабель и раньше помогала матери принимать роды, но всегда в присутствии других женщин, которые приходили петь и рассказывать всякие истории. Сегодня же холод не позволил им выйти из дома, и они с maman были одни. Изабель не сводила глаз с сестры: покрытая одеялом, придавленная к постели гигантским животом, та исходила потом, крупно дрожала и непрерывно вскрикивала. Лицо матери было обеспокоенным и напряженным. Она почти не разговаривала.
Всю ночь Изабель держала Мари за руку, стискивала ей ладонь во время схваток и вытирала лоб влажной тряпкой. Крестясь и мысленно умоляя Мадонну и святую Маргариту оберечь сестру, она испытывала при этом чувство вины: ведь сказал же месье Марсель, что Мадонна и все святые ничего не могут сделать и обращать к ним молитвы не следует. Но сейчас его слова утратили силу. Только старые молитвы сохраняли смысл.
– Слишком большая голова, – вымолвила наконец мать. – Придется резать.
– Non, maman, – в один голос выдохнули Мари и Изабель.
Глаза Мари расширились, в них застыл ужас. В отчаянии, заливаясь слезами и тяжело дыша, она снова начала тужиться. Изабель услышала звук рвущейся плоти; Мари вскрикнула – и тут же обмякла и посерела. В лужице черной крови появилась бесформенная голова, и когда maman извлекла младенца, он был уже мертв – пуповина захлестнулась вокруг шеи. Это была девочка.
Мать и ребенка похоронили на солнечной лужайке, где Мари любила сидеть, когда было тепло. Кипарис рос прямо над ее сердцем.
