В один не слишком погожий и не слишком хмурый, не слишком знойный и не слишком студеный день по пустынным горам с суматошной скоростью катил допотопный потрепанный «Форд». От лязга и скрежета металлических частей взмывали вверх трясогузки в рассыпчатых облачках пыли. Уходили с дороги ядовитые ящерицы – ленивые поделки индейских камнерезов. С шумом и грохотом «Форд» все глубже вторгался в немую глухомань.
Старина Уилл Бентлин оглянулся с переднего сиденья и крикнул:
– Сворачивай!
По крутой дуге Боб Гринхилл бросил машину за рекламный щит. Тотчас оба повернулись. Они глядели на дорогу над гармошкой сложенного верха и заклинали поднятую колесами пыль:
– Успокойся! Ложись! Пожалуйста!
И пыль медленно осела.
Как раз вовремя.
– Пригнись!
Мимо них, с такой яростью, точно прорвался сквозь все девять кругов ада, прогремел мотоцикл. Над лоснящимся рулем в стремительном броске навстречу ветру изогнулся человек с изборожденным складками, чрезвычайно неприятным лицом, в защитных очках, насквозь пропеченный солнцем. Рычащий мотоцикл и человек промчались по дороге.
Старики выпрямились в своем рыдване, перевели дух.
– Счастливого пути, Нед Хоппер, – сказал Боб Гринхилл.
– Почему? – спросил Уилл Бентлин. – Почему он всегда преследует нас?
– Уилли-Уильям, раскинь мозгами, – ответил Гринхилл. – Мы же его удача, его козлы отпущения. Зачем ему упускать нас, если погоня за нами делает его богатым и счастливым, а нас бедными и умудренными?
И они с невеселой улыбкой поглядели друг на друга. Чего не сделала с ними жизнь, сделали размышления о ней. Тридцать лет прожито вместе под знаком отказа от насилия, то бишь от труда. «Чую, жатва скоро», – говаривал Уилли, и они покидали город, не дожидаясь, когда созреет пшеница. Или: «Вот-вот яблоки начнут осыпаться!» И они удалялись миль этак на триста – чего доброго, в голову угодит.
Повинуясь руке Боба Гринхилла, автомобиль медленно, точно укрощенная лавина, сполз обратно на дорогу.
– Уилли, дружище, не падай духом.
– Это уже давно пройдено, – сказал Уилл. – Теперь я учусь мириться.
– Мириться с чем?
– Что мне сегодня попадется клад, сундук консервов – и ни одного ключа для консервных банок. А завтра – тысяча ключей и ни одной банки бобов.
Боб Гринхилл слушал, как мотор разговаривает сам с собой под капотом, словно старик шамкает о бессонных ночах, дряхлых костях, истертых до дыр сновидениях.
– Не везет, не везет – ан вдруг повезет, Уилли.
– Ясное дело, да когда же это будет? Мы с тобой продаем галстуки, а через улицу кто сбывает такой же товар на десять центов дешевле?
– Нед Хоппер.
– Мы находим золотую жилу в Тонопа, и кто первым подает заявку?
– Старина Нед.
– Всю жизнь на его мельницу воду льем, разве не так? Не поздно ли затевать что-нибудь свое, на чем бы он не нагрел руки?
– Самое время, – возразил Роберт, уверенно ведя машину. – Вся беда в том, что ни ты, ни я, ни Нед никак не решим, что нам, собственно, надо. Мечемся из города в город, увидели – схватили. И Нед тоже увидел – схватил. Ему это не нужно, он только потому хватает, что нам это приглянулось. И держит, пока мы не махнули дальше, потом все бросает и тянется хвостом за нами, лишь бы еще какой-нибудь хлам добыть. Вот когда мы поймем, что нам надо, в ту же минуту Нед шарахнется от нас прочь, навсегда сгинет. А, черт с ним. – Боб Гринхилл вдохнул свежий, как утренняя роса, воздух, струившийся над ветровым стеклом. – Все равно хорошо. Это небо. Эти горы. Пустыни и…
Он осекся.
Уилл Бентлин взглянул на него:
– Что случилось?
– Почему-то… – Боб Гринхилл вытаращил глаза, а его дубленые руки сами медленно повернули баранку, – нам нужно… свернуть… с дороги…
«Форд» содрогнулся, переваливая через обочину. Они съехали в пыльную канаву, выкарабкались из нее и очутились на выступе, который, словно полуостров, возвышался над пустыней. Боб Гринхилл, будто загипнотизированный, протянул руку и повернул ключ зажигания. Старик под капотом перестал сетовать на бессонницу и задремал.
– Ну, так зачем ты это сделал? – спросил Уилл Бентлин.
Боб Гринхилл смотрел на баранку и на свои руки, которые ни с того ни с сего откололи такую штуку.
– Что-то заставило меня. Зачем? – Он поднял глаза. Мышцы его расслабились, взгляд смягчился. – Чтобы полюбоваться этим видом, только и всего. Отличный вид. Все как миллиард лет назад.
– Кроме этого города, – сказал Уилл Бентлин.
– Города? – повторил Боб.
Он повернулся. Вот пустыня, и вдали горы цвета львиной шкуры, и совсем-совсем далеко, взвешенное в волнах горячего утреннего песка и света, плавало некое видение, смутный набросок города.
– Это не может быть Феникс, – сказал Боб Гринхилл. – До Феникса девяносто миль. А других городов поблизости нет.
Уилл Бентлин зашуршал лежащей на коленях картой, проверяя.
– Верно… нет других городов.
– Сейчас лучше видно! – вдруг воскликнул Боб Гринхилл.
Они поднялись в полный рост над запыленным ветровым стеклом и смотрели вперед, подставив ласковому ветру морщинистые лица.
– Постой, Боб, знаешь, что это? Мираж! Ясное дело! Так все сошлось: свет, атмосфера, небо, температура. Город лежит где-нибудь за горизонтом. Видишь, он мелькает, то темнее, то ярче! Небо отражает его, как зеркало, как раз сюда, и мы его видим! Мираж, чтоб мне лопнуть!
– Такой огромный?
Уилл Бентлин измерил взглядом город, а тот на глазах у него стал еще отчетливее, порыв ветра, плавно кружащие вдали песчаные вихри сделали его еще выше.
– Всем миражам мираж! Это не Феникс. И не Санта-Фе, и не Аламогордо, нет. Погоди… И не Канзас-Сити…
– Еще бы, до него отсюда…
– Так-то так, да ты погляди на эти дома. Высоченные! Самые высокие в стране. На всем свете есть только один такой город.
– Неужели… Нью-Йорк?
Уилл Бентлин медленно кивнул, и оба молча продолжали рассматривать мираж. Освещенный утренней зарей город был высокий, сверкающий, все до мелочей видно.
– Да, – сказал наконец Боб. – Здорово.
– Здорово, – согласился Уилл. – Но, – добавил он чуть погодя шепотом, точно боясь, что город услышит, – откуда ему тут взяться, в Аризоне, за три тысячи миль от дома, невесть где?
Не отрывая глаз от города, Боб Гринхилл сказал:
– Уилли, дружище, никогда не задавай природе вопросов. Ей не до тебя, она занята своим делом. Скажем, радиоволны, радуги, северные сияния и все такое прочее, – словом, какая-то шутовщина сделала этакий огромный снимок города Нью-Йорка и проявила его здесь, за три тысячи миль, в тот самый день, когда надо нас подбодрить, нарочно для нас.
– Не только для нас. – Уилл повернул голову вправо. – Погляди-ка!
Немая лента странствий отпечаталась на крупитчатой пыли скрещенными черточками, углами и другими таинственными знаками.
