Всякий раз, возвращаясь домой после продолжительного отсутствия, папенька плотно обедал, расслаблялся парочкой рюмок, любимой им настойки рябины на коньяке, а затем, на этом же столе, не убирая посуды и крошек хлеба, расстилал, подобно скатерти, карту какого-нибудь Богом забытого городишки или бесконечно безлюдного края, и с памятной любовью тыкал вилкой то в один замусоленный уголок карты, то в другой, указывая тем самым на места, где ему довелось побывать. «Не страшно ли вам было одному в ваших продолжительных странствиях, Алексей Николаевич?» – не раз задавал я этот вопрос папеньке, и именно потому, что он очень любил этот вопрос. Отвечая на него, папенька переживал необыкновенные треволнения духа, обязательно искал в лицах своих собеседников исключительной заинтересованности и сопереживания, и мог совершенно беззастенчиво всплакнуть. «Не бывает подлинного любопытства без искушения страхом. – отвечал папенька. – Возможно, что страх и порождает всяческое любопытство, с тем же упрямством, с которым самоубийца, забираясь на перила моста с намерением сигануть в реку, долгое время вглядывается вниз, провожает трагическим прищуром речные струи и баржи с теплоходами, ищет какого-нибудь знака или человеческого крика, способных напугать настолько, чтоб он немедленно слез с перил моста и отправился домой. Но любопытство к неизведанному и непрочувствованному берёт-таки своё и побеждает.» Ни в коей мере папенька не стремился облагородить или оправдать самоубийц, просто примеры из жизни, приводимые им подчас, могли казаться для неподготовленного слушателя слишком обескураживающими, чему папенька тоже не мало радовался и был очень влюблён в себя в такие моменты, и, кажется, что ради них и рассказывал двусмысленные шаловливые несуразности. Множество историй о своих похождениях папенька затем самостоятельно записывал на листах общей тетради, разлинованных в клеточку, но некоторые другие предпочитал рассказывать вслух, и рассказывал их настолько часто, что мне удалось без труда запомнить их, с критическим благожелательством отделить зёрна от плевел, а выдумку от вопиющей правды, и нынче, выкроив некоторое свободное время в своих трудах, не имеющих совершенно никакого отношения к литературе, у меня получилось записать их и организовать в некое подобие книжек. Которые я и предлагаю вниманию искушённого читателя, требующего для себя не столько пестроты дедуктивных наслоений и трогательно-интеллектуальных инсинуаций, сколько простого человеческого слова о непростых перипетиях человеческих судеб.
Оставаться самим собой в эпоху промывания мозгов возможно. Требуется лишь небольшая самостоятельность, желающая любопытствовать до всего и всякого, что тебя никак не касается, и ещё необходимо цепляться за всяческую возможность путешествовать. Всякий посыл или приглашение, брошенные нам из случайных разговоров и встреч, не должны пропадать зря. Хорошо известный вам Алексей Николаевич всеми этими потребностями обладал, семейный уют его не удерживал, а, скорее, даже подталкивал к беспрестанным испытаниям судьбы; доверчивая супруга только и успевала, что сыто накормить неугомонного и вечно юного своего обожателя, дать вволю отоспаться, привести себя в порядок и, снабдив деньгами из скудного семейного бюджета, отправить в очередной поход.
Поводом к одному из таких странствий послужил эпизод рядовой и случайный. Прослушав через открытую форточку разговор неизвестных тёток во дворе о покупке на рынке Липовой Горы дешёвой клюквы, Алексей Николаевич смекнул, что может и сам совершить эту дешёвую покупку. От небольшого посёлка, где проживал Алексей Николаевич, до Липовой Горы было минут тридцать пешего хода, но даже будучи весьма скорым на ногу, ко всякому своему путешествию Алексей Николаевич относился ответственно. Внимательно выбирал одежду, чтоб она пришлась по погоде, присматривался к небу, пытаясь выведать, не таит ли оно в себе внезапных неприятностей, обязательно высиживал какое-то время в уборной, чтоб опорожнить организм и избавить себя от невзгод, известных каждому путнику в городской черте, где достаточно трудно справить малые нужды, не говоря уже о больших.
Вот и сейчас, совершив весь цикл подготовительных упражнений, Алексей Николаевич вышел во двор, поискал глазами тех тёток, которые распространяли клюквенные соблазны, но увидел лишь дядю Валеру, выгуливающего собаку, и парочку кошек с дотошным ехидством наблюдающих за собакой. Самого дядю Валеру тоже иногда печалил вид собственной дворняжки, а сегодня печалил в особенных пасмурно-лиловых тонах, поскольку состояние здоровья вынуждало дядю Валеру жаловаться на всё подряд.
– А вот и ты соблаговолил до нашего брата снизойти, тоже куда-то собрался. – поздоровался с Алексеем Николаевичем дядя Валера и слегка ревниво проследил, как тот потрепал его собаку за ушами. – Интересно будет знать, а куда собрался?
– Вот тебе, дядя Валера, прямо всё знать надо.
– Да ради бога, можешь и не говорить ничего. Тоже мне шпион нашёлся.
Дядя Валера присвистнул, приглашая собаку двигаться дальше, но собака устало фыркнула и почесалась.
– Сказал бы просто: задолбался, дескать, дома отдыхать – пора и на работу! – посоветовал дядя Валера. – А то сегодня все вокруг ходят деловые, кого не спросишь – лишнего слова сказать боятся, будто я невесть о чём спрашиваю. Будто так трудно сказать, куда собрался пойти, будто это тайна за семью замками.
Алексей Николаевич и действительно почувствовал неловкость за свою совершенно ненужную таинственность.
– Никаких тайн нет. – сказал он. – Я вот намеревался до вечера посидеть дома, а затем чего-нибудь придумать, но услышал разговор тёток про дешёвую клюкву на Липовой Горе, собрался и теперь иду туда.
– Тётки – это родственницы, что ли, твои? Раньше не замечал я, чтоб у тебя тётки в родственницах были.
– Нет, эти тётки не родственницы, хотя есть у меня и тётки-родственницы, и двоюродных братьев хватает, и сестра есть тоже двоюродная, но с сегодняшней дешёвой клюквой они никак не связаны.
– Но ты же должен понимать, что родственные тётки, рассказывая про клюкву, вряд ли пожелают обмануть племянника. – прищурился дядя Валера, нахально демонстрируя скептицизм. – А вот от чужих тёток можно ожидать чего угодно.
– Я понимаю. – согласился Алексей Николаевич. – Но эти тётки не знали, что я подслушал их разговор, этим тёткам вообще не было ни до кого дела: они разговаривали между собой, уже будучи при клюкве и радуясь этому событию.