Мое ремесло – других не хуже,
Помнит оно и добро и зло
И не кольчуга и не оружье,
Самое мирное ремесло.
Не отпускает ни днем, ни ночью.
Нет его – холодно. С ним – тепло.
Чувствуешь кожей, видишь воочию —
Это и есть твое ремесло.
Требует горести и напасти,
Словно трофеи, в душе беречь.
Тлеют надежды, дымятся страсти,
Ты же дровишки бросаешь в печь.
Редки и праздники и победы.
Все-таки чувствую – повезло.
Правда, порой, случаются беды —
Небезопасное ремесло.
Ранней холодной московской весной я неизменно скрывался в Крыму. На дне моего чемодана лежала картонная папка, словно разбухшая от многочисленных заготовок. Поездом ехал до Симферополя, а из него – машиной до Ялты.
Там начиналось священнодействие, которое я предвкушал в Москве, всегда переполненной обязательствами, сумятицей, встречами и разговорами – я наконец-то записывал текст.
Коль скоро автору удается соединить характер с плотью, а действие с временем и местом, можно надеяться, что в свой срок задышит и оживет его замысел.
А стало быть, и произойдет преображение графоманства в литературное произведение.
Хочу заметить, что графоманство я не считаю обидным словом, тем более предметом насмешки. Все настоящие литераторы в первую очередь графоманы. Однажды Ренар справедливо и точно заметил, что «гении – это волы».
Но автору не мешает помнить о том, что не всякое графоманство бывает востребовано и успешно.
Впрочем, не следует раскисать, даже когда произведение не сразу находит дорогу к читателю – бывает, что и читатель неправ.
«Я ненавижу всех богов!» – торжественно объявил Прометей, и этим возгласом он открыл не только историю богоборчества, но и любого Сопротивления.
Хотя и не вполне просчитал его истребительные последствия.
Можно сказать, что так началась эпоха религиозных войн, и, не подозревая о том, он бросил свою вязанку хвороста в грядущие костры инквизиции и все бесчисленные расправы со спорщиками и вольнодумцами.
Но кто умеет увидеть будущее, кто знает цену, которую платят за слово и дело, кто безошибочно взвешивает конечный итог?
У преступления, у насилия, у всякой откровенной агрессии есть, сколь ни странно, своя возможность пусть не получить оправдание, но обрести эстетический вес – в том случае, если они становятся предметом художественного изображения.
Недаром Троянская война, украшенная Прекрасной Еленой, осталась в памяти поколений – самые славные трофеи – Илиада и Одиссея.
Так мы узнали, что у эллинов кровопускание имело красивый во всех отношениях повод. Все прочие войны напрасно искали возвышенные обоснования, – их суть была вполне приземленной. Но это античное побоище имеет веское оправдание – оно обессмертило Гомера и Женщину – причину войны.
Есть три условия, три составляющие любого писательского успеха. Надо иметь хороший вкус и графоманскую одержимость. Конечно, известные способности. Но есть и еще одно, самое главное – железная, жестоковыйная воля.
Похоже, что смерть обо мне забыла, возможно, замешкалась в дороге – как бы то ни было, я по-прежнему вожу своим перышком по бумаге, по-прежнему сижу за столом.
И занят своим привычным делом – путаюсь извлечь из своих подвалов необходимые мне слова.
Стряхиваю с них пыль, ворошу, разглядываю при свете утра, вижу, что некоторым из них забвение даже пошло на пользу – они отдохнули и посвежели.
Самостоятельное открытие известной истины греет душу и тешит самолюбие автора – стало быть, твой собственный опыт уже способен тебя остеречь и удержать от легких решений.
Такие простодушные радости способствуют доброму настроению. Крепнет уверенность, что сегодня запишешь две-три пристойные строки.
В тот час, когда замысел обнаруживает способность свободного саморазвития, он обретает свое дыхание. И плоть его, которую принято привычно определять как сюжет, становится не игрою ума, не только рукотворной постройкой, но автономной живой средой.
Есть некое чудо в таком превращении далекого призрачного луча в ожившую ткань повествования.
Но нет, в начале было не слово. В начале была даже не мысль. В начале было смутное чувство. То ли таинственная печаль, то ли неясная тревога.
Вот эта дрожь незримой струны и есть необходимый сигнал: отныне – никаких колебаний, отсрочек, сомнений: время пришло.
Я знаю, нет уже чудаков, которые все еще сами выводят буковки, одну за другой.
Нормальные люди сидят за компьютером, трудятся с веком наравне.
Но я остался в своем окопе, мне в нем привычно – прижился, присох.
Остался в своей кабальной зависимости от ручки с пером, от чернильной пасты.
И каждый день, укрывшись в засаде, жду не дождусь, когда примечу всегда ускользающие слова.
Я был убежден, что долгие годы, которые я провел за столом, вознаградят меня в моей старости, однажды мой обретенный опыт меня подопрет, поможет, подскажет точное слово и свежую мысль.
Но нет – сомнения только множились. Что знаю я об истинной жизни? Пока я пытался ее записать, она изменила не только облик, иною стала сама ее суть.
Потом торопливо себя подбадривал: все это вздор, одни отговорки. И путешествий было с избытком, и странствия в собственных урочищах не прерывались ни днем, ни ночью. Совсем не каждому по плечу такая дыба самопознания, а ты согласился взойти на костер исповедальной литературы.
Чем больше будешь знать о себе, тем легче разберешься с другими. Поймешь и свое отношение к миру, и то, как относится он к тебе.
Возможно, не слишком сильно обрадуешься, но обязательно поумнеешь.
А был ты счастлив? Ответить трудно.
Проще всего себя пристыдить: тебе ли не улыбнулась жизнь? Всем обстоятельствам вопреки, наперекор и месту и времени, ушел от века с его изуверами, их патологией, людоедством, ничем не ограниченной властью, ушел и от горькой опустошенности, от литераторского бесплодия, от одиночества, от нищеты.
Но это ли счастье? Готовность утешиться этой трусливой заячьей радостью, – ты жив, ты цел, сумел увернуться. Не трогай лиха, пока оно тихо.
Жалкий эрзац. Я уже знал, как пахнет настоящее счастье.
Ни с чем не сравнимое состояние, когда ощущаешь гармонию с миром, меня посещало не так уж редко.
Я понял, что длится оно недолго. Может быть, несколько минут. Тем непомернее их цена. Каждую пестуешь и бережешь, это и есть твои трофеи.
