С тех пор как дом построили, казалось, что ему там самое место. Как обломку кораблекрушения, чем он и был; корабль, севший на мель в соленом болоте.
Каркас у него был деревянный, обложенный кирпичом и песчаником, как у большинства местных домов, но он отличался от всех остальных. Кособокий, скрюченный, в стенах слишком много мелких окошек, похожих на орудийные порты. Его выстроили из бруса, собранного после крушения в Котловине. Может, так и навлекли несчастье. Говорят, он построил дом для нее, для молодой жены, которую привез с Востока, в надежде, что она смирится с дальним переездом сюда, на берег устья реки и моря, где у нее никого не будет, кроме вида на Котловину; что она родит ему розовощеких детей, взрастит их на соленой воде и небе. Только вышло все несколько иначе, правда?
Он назвал дом Сволфилдом, по участку, на котором тот стоял, но вскоре все стали говорить «Дом на Болотах». Он все свои сбережения на него потратил – проводка, вода, слив, все, – но свет мигал, а слив забивался, и с болот в поисках еды приходили черные крысы. К тому времени, когда его дочка стала превращаться из ребенка во взрослую девушку, соль и испарения болот пропитали дерево, заставив сочленения и стены распухнуть и вздуться, дорожка заросла, и никто больше туда не ходил.
В доме много лет никто не жил, когда они прошлой зимой сюда приехали. С того самого переполоха в тридцать четвертом.
Я за ней наблюдала из своего окна. Наш коттедж, понимаете, смотрит на Дом на Болотах. Снизу вверх смотрит, через проулок. С дороги наш коттедж не увидишь, он спрятан, почти ушел в болото. Задняя стена как раз над устьем реки. Когда сидишь в сортире, снизу щиплет от соли.
В проулке других домов нет. Говорю же, никто сюда не ходит.
Дело шло к Рождеству, когда она объявилась. Снег еще не выпал, но холод стоял лютый, и я возилась у плиты, как сейчас. Больше в доме нигде толком никогда было не согреться. Я услышала шум машины, а потом по дороге проехала эта вырвиглазно-оранжевая тварь – мерзкий яркий оранжевый, невозможно не смотреть, потому что все вокруг бесцветное по зиме. На ней шуба, а рядом бледный слабенький на вид ребеночек и мелкая брехливая белая собачонка. Я за ней смотрела из окна.
Сперва подумала, что эта мелочь собачья растревожит животных. Особенно пса.
Вижу, на капоте у нее вмятина. А глаза опухшие, и на щеках следы слез, и черные дорожки тянутся, как паутина, по хорошенькому личику. И тут я думаю – ну, приехали.
Только я не удивилась, что ее увидела. Нет, она самая. Мы ее ждали.
21 ДЕКАБРЯ 1962 ГОДА
Оно выскочило из ниоткуда. Мэлори свернула на углу, и, наверное, на дороге был лед, потому что показалось, что машина заскользила, как на коньках. Низкое зимнее солнце било в глаза, Мэлори сощурилась, крепко держа руль, склонилась вперед, чтобы что-то увидеть под пылающим светом. Дорога изогнулась влево, и тут в поле ее зрения метнулась темная тень, выпрыгнула перед машиной. Она вильнула, чтобы увернуться, – или ее уже занесло, – но было поздно. Машину ударила в нос живая изгородь. Мэлори заорала. С заднего сиденья что-то кричала Фрэнни. Мощный удар сотряс тело Мэлори.
Когда она открыла глаза, в ветровое стекло упирались заиндевевшие колючие ветки, а сквозь них сосульками торчал свет. Скулила собака. Руки Мэлори, затянутые в перчатки, по-прежнему сжимали руль, щеки вдавило в шерсть. Шею пронзило резкой болью. Господи, подумала она. О господи. Снаружи на изгородь вспорхнула малиновка, так близко, что Мэлори различила ее черные глазки-бусинки и перышки на красной грудке. Фрэнни? Она обернулась, представляя себе кровь, – только Фрэнни на месте не было. Но снизу доносилось скуление Ларри, а потом она услышала:
– Мам?..
Приподнявшись на сиденье, она развернулась, наклонилась, и – вот они, ее дочь и собака, распластались на полу.
– Цела? Встать можешь?
Из сумрака за передними сиденьями на нее уставились белки глаз Фрэнни. Она обо всем расскажет Тони; Мэлори снова захотелось заорать.
Она медленно задышала носом и протянула руку, чтобы дотронуться до Фрэнни, которая забилась глубже под сиденье. Ларри принялся лаять.
– Все хорошо, все хорошо. Подними его, Фрэнни.
– Он тяжелый, – ответила та, но сделала, как велели, и Мэлори чуть не заплакала от облегчения.
Веки у Фрэнни покраснели, из носа подтекало. Восемь лет, постоянно простужена. Мэлори улыбнулась дочери, но Фрэнни уставилась на нее с непроницаемым лицом.
Мэлори попыталась дать задний ход. Передние колеса закрутились, но машина не двинулась. Перебравшись через рычаг передачи, Мэлори открыла пассажирскую дверь и почти вывалилась на землю. На дороге было тихо, никого, просто бешеное солнце горело над изгородью и наваливалось сверху огромное бледно-голубое небо. Крышка капота спереди оказалась сильно помята, словно в нее врезалось тяжелое животное. Но никого не было видно, ни следа. Убрав с лица выбившуюся прядь, Мэлори осмотрела переднее колесо, заглянула под машину. Она ведь точно что-то сбила – насмерть? Но что бы это ни было, оно исчезло. Что это вообще могло быть? Порывшись в памяти, Мэлори решила, что видела черное животное – не птицу, – слишком крупное для кошки и слишком темное для зайца.
– Что это такое?
Фрэнни как-то удалось выбраться наружу. Мэлори съехала по боку машины и привалилась к нему, чувствуя сквозь юбку уже твердую от приближающихся ночных заморозков землю.
– Не знаю, – сказала она.
Может быть, если притвориться, что ничего этого нет, оно исчезнет. Так несправедливо, все это несправедливо: ссора с Тони; его роман; жуткая машина, которую он ей купил; чертова собака, которую он подарил Фрэнни вместо братика, сестрички или друзей; молчание Фрэнни всю дорогу от Лондона. Холод. Пустота в голове. И хуже всего – то, что она привезла их не куда-нибудь, а именно сюда. Сюда, неподалеку от того места, где она выросла и где похоронены ее родители. Но в квартире полно вещей Тони. Это его квартира, и она не может больше там оставаться. А в дом – в этот дом – можно уехать.
В хосписе пахло плесенью. Она хотела открыть окна, впустить свежий воздух, но был октябрь, и шел дождь. Конденсат стекал по стеклам, собирался лужицами на подоконниках. Она не хотела связываться с этим мертвым местом. Просто хотела со всем покончить. Неделю назад ей позвонили.
– Вы можете приехать, миссис Кэвендиш?
Ваша мать вас спрашивает.
– Уверены?
Мать лежала в постели, очень маленькая и белая, в ее дряхлой руке стояла капельница.
– Ты приехала. Мэри.
– Нет, мама, я Мэлори.
Никто ко мне не приходит. – Уголки глаз у нее были влажными, Мэлори не могла вспомнить, видела ли когда-нибудь, чтобы мать плакала. – Мэри. Ты была такая худющая. Подойди. Подойди ближе. Я обещала твоему отцу, что я… Ох…
