Недавно беллетрист Степан Кингизхамов пристал ко мне с возмутительным предложением. Тогда мне хотелось прикончить его. Не то, чтобы Степан мистически подгадал роковой момент, просто мне хотелось уделать его постоянно, то есть гораздо чаще, нежели кого другого. Скажем, некто может рассердить меня телефонным трезвоном в 3 часа ночи, но у меня зачастую нет желания перевоспитывать его с помощью смертоубийства – достаточно преходящей травмы на память или действенного проклятия через телефонную трубку. А вот Степан может годами не беспокоить меня ночью, однако наказать его, ограничившись лёгкой инвалидностью, мне кажется недостаточным, ведь этот прохвост избегает ночных звонков не просто так, а из вредности. Говорят, Степан не звонит множеству людей, что доказывает запредельный уровень его вредности.
Вероятно, желание убить Кингизхамова покинет меня не раньше, чем я отдам концы. Таким образом, прислушиваясь к сокровенным желаниям, я смогу достоверно и вовремя установить факт своей гибели – если по рассеянности пропущу это событие в череде других, более заметных. Я уже прошляпил немало значимых смертей – отчего бы невзначай не прошляпить и свою? Вряд ли она станет для меня более значимой, чем другие, особенно по прошествии времени.
Конечно, пришить мне хочется не одного Степана: при удачном стечении обстоятельств я бы по очереди отправил в мир иной несколько его экземпляров. Заманчивая перспектива, ведь массовые тяжкие преступления легче скрыть, ибо заметить нехватку нескольких Кингизхамовых из стаи мельтешащих клонов гораздо сложнее, чем полное исчезновение единственного Степана. Вообще, чем тяжелее преступление, тем легче его скрыть, обелить или превратить в достойный восхищения подвиг. Этот закон незыблем во всех закоулках земного шара. Недаром один косматый асмат, шлифуя на черепе-наковальне палицу, усеянную кабаньими клыками, внушал мне:
– Запомни, бледнолицый брат, пока тебе есть чем запоминать, – при этом дикарь многозначительно косился на мою задницу, где, по местным поверьям, гнездится память. Надо полагать, всякий раз, испуская газы, я лишался части бесценных воспоминаний – думаю, очень скверных, иначе почему меня столь тяжко распирает, если не давать им выхода на свежий воздух? Никто столь настырно не рвётся на свежий воздух, как ядовитые газы; прямо как уголовники из тюрьмы – на волю.
– Для спокойной жизни завсегда лучше перебить, чем не добить, – уверял папуас. – А свинью выгодно переесть, чем не доесть, и тогда она не протухнет без пользы. Дикобразу ясно, что проглоченная свинья протухнет и в желудке, больше она ничего не умеет, но животы нам затем и даны, чтобы в них тухли разные свиньи и недруги – они заслуженно превращаются в зловоние. Если бы враги превращались в благовоние, я бы счёл наш мир дурной шуткой демонического творца… Пораскинь мозгами, бледный друг, чем бы мы превращали свиней в тухлятину, не будь у нас животов, а? Не головой же. Когда имеешь дело со свиньями, голова ни к чему – от неё тогда одна морока. У тебя вот брюхо совсем впалое; сразу видать, что в поедании свиней и врагов ты собаку не съел.
Асмат поправил в ноздрях двенадцать бивнеподобных клыков бородавочника, чтоб им сиделось поудобнее и не мечталось о других носах, и назидательно забубнил:
– Так и женщин лучше перелюбить, чем недолюбить, иначе они станут злейшими врагами и придётся их съедать недолюбленными, – лектор поморщился, – а это грешно и утомительно: посмотри, сколько их кругом отирается. Все только и норовят с ними спариться, а любить никто не хочет. Разве что в извращённой форме, но для такой любви и женщины-то не нужны, от такой любви даже свиней тошнит. Свинью дьявольски трудно довести до тошноты, если только не домогаться её со своей любовью. Свинья, знаешь, тонко чует, когда её держат за свинью или гулящую девку… Тебе часто приходилось есть недолюбленных женщин, Чин? Или хотя бы перелюбленных?
– Нет.
– Счастливчик…
– Зато меня однажды чуть не съела целая троица голодных женщин.
– Ты умудрился недолюбить троих женщин разом и при этом выжить! Ненормальный, но тройной счастливчик…
– Дело в другом: ни одна из охотниц не хотела уступать меня другой. А как по справедливости делить меня на три равные части, дамы не знали – у них традиционно паршиво с арифметикой. Я им подсказал идеальное решение: пусть добыча никому не достанется; её нужно выбросить. Для этого арифметика не нужна.
– И тебя выбросили?
– Я сам выбросился, пока девки раздумывали. Очень кстати угодил в помойную кучу. Дамам гордость не позволяла подбирать с помойки жратву, особенно если она сама туда приползла – вроде как такая самокритичная жратва объективна, знает себе настоящую цену и ползёт туда, где ей место. Благородные охотницы с такой едой не спорят.
