Спасибо Лене Невской за терпение,
вдохновение и правки
Валерка еще раз проверил, завернуты ли газовый кран и водопроводный вентиль; закрыты ли окна и не осталось ли на столе какой-нибудь еды. Не то, чтобы он был таким дотошным в вопросах хозяйственности – скорее любовь к порядку нападала на него стихийно, при первых признаках зарождающейся в пыли цивилизации – просто он терпеть не мог возвращаться с дороги в квартиру, пропахшую за неделю плесенью из заварника и хлебницы, и приниматься за уборку.
Еще вчера, оставив в шкафу нераспотрошенную пачку макарон и пару коробок «доширака», он скидал остатки былой роскоши в пакет и вытащил на помойку стайке бродячих собак – ненавидящей всех суке и четырем ее новорожденным щенкам.
Контрольная проверка рюкзака – смена белья, зубная щетка, несколько пачек сигарет, пачка заварки, пачка печенья, кусок мыла, штук пять зажигалок. Хуже нет, чем обнаружить потерю зажигалки на трассе: ни сигарету прикурить, ни костер развести. Еще балисонг и паспорт. Рюкзак обвисший, словно брюхо оголодавшего толстяка. Ему в дорогу собраться – только подпоясаться. Все равно в пути все ненужное потеряется или будет подарено, а все нужное либо найдется, либо будет принято в подарок.
Мазанув равнодушным взглядом по отражению в зеркале, Валерка вышел из квартиры, захлопнул дверь и чуть не вприпрыжку побежал по лестнице. На первом этаже едва не споткнулся о притулившееся у перил существо. Выругался беззлобно. Существо отреагировало, подняло голову, и Валерка узнал малявку, которая жила то ли в доме напротив, то ли через дом.
– Домой иди! – посоветовал он, – мала еще в шесть утра гулять.
– Дурак, – напутствовала его девчонка. Он ухмыльнулся, пробежал мимо, отворил дверь подъезда, и на него пахнуло свежестью раннего утра.
В дорогу всегда лучше идти с утра.
Весна бесстыдно обнажила язвы помоек на теле города, расплескала лужи, растопила снег кипятком дождей. Согнала спесь с памятников, укутанных зимой пушниной сугробов. Вымела из города пелену туманов. Протерла до блеска глазницы окон в домах. Дома в Якутске стоят на сваях, от этого, кажется, что массивные равнобедренные чудовища приподнялись на цыпочки и глотают-отрыгивают жильцов множеством пастей-подъездов.
И все-таки Валерка любил весну, относился к ней по-родственному, почти как к соучастнице: весной он выходил на трассу, бросая очередную заунывную зимнюю работу верстальщика или админа в каком-нибудь компьютерном клубе.
В этом году это был его первый поход.
А другой жизни он и не представлял.
Нет, представлял. И еще как представлял!
…Тогда тоже была весна, погода уже терпимо относилась к гитаре, и можно было играть на улице, не боясь за то, что струны лопнут от холода под первым же движением пальцев.
…Он ушел на самую дальнюю аллею парка, занял самую последнюю скамью и играл, импровизируя, сочиняя на ходу, деля музыку с ошалевшими от тепла воробьями.
Откуда появилась она, Валерка не заметил. Прошествовала снегурочкой по сохранившимся у стволов деревьев сугробам, села рядом. Стала слушать.
И тогда он стал петь для нее.
А когда опустились на землю сумерки, он молча зачехлил гитару и они ушли из парка вдвоем, держась за руки.
Проводив до подъезда, он ее поцеловал.
Ее звали Лиля.
Она жалела всех. Кащея Бессмертного – за то, что он старый и одинокий. Пышущих ядом теток в автобусах – за их неудачливость. Одичавших от однообразной работы продавщиц в магазинах – за их душевную неустроенность. Каждой ведь хочется быть королевой.
Она и его жалела – так он понял уже потом, спустя время. За излишнюю циничность, от которой он никак не мог избавиться, и которая ему потом так помогла…
Он чувствовал: эта девочка с васильковыми глазами не нанесет удара в спину. Он знал: он ей нужен. Не для чего-то, а просто так.
Черт, ведь он бы на ней женился.
Вместо этого он уехал в Петербург.
Вот когда ему реально пригодились интернет-знакомства! Соклановцы из мада, собеседники из аськи… вписки почти по всем городам России.
До Алдана он добрался без проблем привычным маршрутом. И, чего греха таить, явившись к старым знакомым, «загудел» на неделю. Обмывали его отъезд, и все были уверены, что он не вернется.
В Нерюнгри он умудрился «стопануть» поезд, идущий до Томска, и неделю развлекал игрой на гитаре проводниц. Одна из них, Оля, лет тридцати с небольшим, все ластилась к нему, аки кошка… И помада у нее была дешевая, с неприятным вкусом. И грудь, уже истерзанная двумя вскормленными сыновьями.
В Томске, городе на семи холмах, он посмотрел памятник «Чехову с точки зрения мужика, лежащего в сточной канаве». С этим памятником все фотографировались и постоянно терли чеховский зонтик – удачу приносит, что ли. Потер и он – в дороге становишься суеверным.
Выйдя на трассу, он добрался до Екатеринбурга. Там жил бывший одноклассник, с которым почему-то еще не была потеряна связь. Одноклассник на пару дней «вписал» его к себе. Двое суток не спали, все глушили пиво и болтали черти о чем. Колька учился на инженера, подрабатывал в стрип-клубе по ночам, и был счастлив увидеть Валерку, хотя в школе особыми друзьями они не были.
По дороге в Псков его подобрал какой-то любитель Розенбаума и автор-исполнитель, которому Валерка, пока они были в дороге, несколько часов играл на гитаре.
А в Твери он остался без копейки денег. По собственной раззявистости, чего уж тут говорить. Это он умеет – засунул деньги и банковскую карту в полупустую пачку сигарет, а когда она закончилась, выкинул ее мимоходом в первый попавшийся мусорный бак. Обнаружил это уже за городом.
В карманах наскребалось мелочью рублей пятьдесят, когда он приехал в Петербург. Карту пообещали восстановить недели через две.
Бродил по улицам, расчерченным Петром по линейке, с желудком, сводимым голодом, и не помнил себя.
Город не был городом. Он был живым существом. Он был Зевсом-громовержцем, взирающим на людскую суету с изрядной долей снисходительности. Видимо, не все было ему по душе: чаще он хмурился морщинами облаков, бегущих одновременно во все стороны и цепляющихся за шпили дворцов. Но порой сквозь них пробивался отцовской улыбкой солнечный луч, плясал на куполах, отражался в подернутых пеленой вечности глазах кариатид и львов, расцвечивал серые булыжные мостовые и гранитные набережные. Пятикилограммовая птаха над волнами Фонтанки, постоянно находящаяся под обстрелом мелких монет. Петропавловский собор, сияющий солнечными лучами в любую непогоду. Жеребцы, вставшие на дыбы под твердыми тонкими руками бронзовых мальчишек. Ангел с ликом Александра Первого, взирающий на суету под ним с философией, достойной статуса небожителя. Переполненный интуристами Невский, над которым многоязычий гомон складывается в странную мелодию.
