Кассирша дала ему сдачу со ста су, и Жорж Дюру вышел из ресторана.
По своей природе и благодаря выправке унтер-офицера, он держался хорошо, выгибался в талии, завернув свои усы привычным военным жестом и бросив на запоздалый ужин быстрый круговой взгляд, один из взглядов молодого человека, простирающийся, словно бросок ястреба. Женщины, три маленькие работницы посмотрели на него: одна, учительница музыки среднего возраста, плохо причесанная, украшенная всегда пыльной шляпой, одетая в неизменно плохое платье, и две буржуазные дамы с мужьями, завсегдатаи этой закусочной по умеренной цене.
Когда он оказался на тротуаре, на какое-то время он остановился, спрашивая себя, что он должен делать. Было 28 июня, и до конца месяца у него в кармане оставалась три франка сорок. Это были два обеда без завтраков, или два завтрака без обедов, на выбор. Он подумал, что утренняя еда может обойтись в двадцать два су вместо тридцати, что стоили вчера вечером и у него останется еще на две закуски (хлеб с колбасой) и еще на два пива на бульваре. Это были его большие траты и его большое ночное удовольствие, и он спустился на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт. Он шел так же, как во времена, когда он носил гусарскую униформу, с выпяченной грудью, немного кривыми ногами, как будто только что спешился с лошади; он грубо продвигался по улице, полной народу, задевая плечом, толкая людей, находя для себя дорогу. Он слегка надвинул на ухо свою достаточно несвежую шляпу и стучал каблуками по мостовой. У него был такой вид, как будто он бросает кому-то вызов: прохожим, домам, целому городу, он шел с шиком красивого солдата, попавшего к гражданским.
Хотя он был одет на шестьдесят франков, он держался с несколько крикливой элегантностью, немного общей, но настоящей. Высокий, хорошо сложенный, светлый, светлый шатен со слегка выжжеными волосами, с загнутыми усами, которые, казалось, пенились над губами, с голубыми ясными глазами с отверстиями совсем маленьких зрачков, с кудрявыми от природы волосами, разделенными пробором посредине черепа, он очень напоминал плохие страницы популярного романа.
Это был один из тех вечеров, когда в Париже отсутствовал воздух. Город, жаркий, как парильня, казался вспотевшим в удушающей ночи. Из гранитных ртов водостоков веяло чумным дыханием; подземные кухни из низких окон выбрасывали на улицу свои запахи кастрюльных помоев и старых соусов.
Консьержи, в рубашках с рукавами, оседлав соломенные стулья, курили трубки у дверей; прохожие удрученно шли с непокрытыми головами, держа шапки в руке.
Когда Жорж Дюру пересек бульвар, в нерешительности он остановился. У него было теперь желание отправиться на Елисейские поля или в Булонский лес, чтобы найти немного свежего воздуха под деревьями; но в нем работало еще одно желание: он желал любовной встречи.
Как он представится ей? Он ничего не знал, но в течение трех месяцев он ждал все дни и все ночи. Однако несколько раз, благодаря выражению лица и галантности манер, ему удалось там-сям украсть немного любви, но он все время надеялся на большее и лучшее.
С пустым карманом и кипящей в жилах кровью он зажигался связями с бродяжками, которые бормотали на углу улиц: «Пойдете ко мне, красавчик?» – но он не осмеливался последовать за ними, не мог им заплатить; и он ждал другой встречи, других поцелуев, менее вульгарных.
Особенно любил он места, где роились публичные женщины, их вечеринки, их кафе, их улицы; он любил взять их под локоть, говорить с ними, знакомиться с ними, вдыхать их неистовые запахи, чувствовать себя рядом с ними. Это были, наконец, женщины, женщины любви. Он не презирал их, с точки зрения естественного семейного человека.
Он повернул к церкви Мадлен и последовал за потоком толпы, спасавшейся от удручавшей ее жары. Большие кафе, полные народу, выливались на тротуар, выставляя пьющую публику на яркий свет и наводняя ею освещенные витрины. Стаканы перед ними на маленьких квадратных или круглых столах содержали красную, желтую, зеленую, коричневую жидкость всех оттенков; и внутри графинов было видно, как сияли грубые прозрачные кусочки льда, охлаждавшие прекрасную чистую воду.
Дюру замедлил свое движение и пожелал выпить: у него пересохло в горле.
Его охватила горячая жажда, жажда летнего вечера, и он почувствовал наслаждение от холодного напитка, текущего в рот. Но он выпил всего два кружки за вечер, распрощавшись с пивом до завтрашнего худого ужина; он слишком хорошо знал голодные часы конца месяца.
Он сказал себе: «Нужно дождаться десяти часов, чтобы взять моего американского пива. Черт! Я так хочу выпить!» И он окинул взглядом всех этих сидящих и пьющих людей, всех этих людей, которые могли утолить жажду, как им понравится. И он с лихим и бравым видом пошел мимо кафе, краем глаза следя за выражениями их лиц и одеждой, с чувством, что каждый потребитель должен носить при себе деньги. Гнев охватил его при взгляде на этих спокойно сидевших людей. Он мысленно рылся в их карманах и находил золото, серебро и мелкую медную монету. В среднем у каждого должно было быть по два луидора; в кафе их была сотня; сто раз по два луидора: четыре тысячи франков! Он пробормотал: «Свиньи!» – с изяществом покачивая фигурой. Если бы он мог постоять в уголке улицы, в самом затемненном ее углу, он свернул бы им шею, без угрызений совести, как во время больших маневров он делал с домашней птицей.
Он напомнил себе два года в Африке, то, как он выкупал арабов в маленьких местечках Юга. Веселая и жестокая улыбка прошла по его губам при воспоминании об эскападе, которая стоила жизни трем людям из племени Улед Алан, которых три товарища и он оценили в двадцать кур, двух баранов и золото (было над чем посмеяться в течение шести месяцев).
Так никогда и не нашли виновных, едва ли их искали в других местах: арабов считали естественной добычей солдата.
В Париже другое дело. Нельзя мародерствовать с саблей на боку и с револьвером в кулаке вдали от гражданского правосудия. Он почувствовал в своем сердце все инстинкты трусливого унтер-офицера в завоеванной стране. Конечно, он сочувствовал им в эти два года пустыни. Какая жалость, что он не остался там! Вернувшись, он надеялся на лучшее. А теперь!.. Ах, да, действительно!..
Он повел языком во рту с маленьким хлюпаньем, чтобы проверить сухость нёба.
Толпа скользила вокруг него, измученная и медлительная, и он по-прежнему подумал: «Скопище негодяев! Все эти дураки с деньгами в жилетном кармане!» Радостно посвистывая, он толкал людей плечами. Мосье натыкались на него и, рыча, поворачивались, женщины говорили: «Вот животное!»
