А дождь все лил и лил. Лил он уже вторую неделю. Правда иногда, когда вдруг, откуда-то, да не возьмись, налетал ветер и сплошную облачность рвал в клочья, в разрывы заглядывало Солнце, и дождь прекращался. Тогда все вокруг оживало! Раздавалось радостное пение птиц, появлялось бесчисленное множество бабочек, стрекоз, шмелей, разных паучков и еще много – много всяких разноцветных порхающих, летающих и ползущих существ. Все спешили поскорее просушить свои промокшие крылышки и пуститься на поиски пищи. Ветер также неожиданно, как и налетал, ослабевал, и серая, насыщенная влагой, мгла вновь вползала в разрывы, закрывая Солнце. Жизнь замирала. Слышался только шум падающего дождя. Капли падали с ветки на ветку, с листочка на листочек. Тихо шуршали и весело переговаривались друг с другом, а при встречах радостно объединялись, превращаясь в крупные капли. Те же спешили к земле в дружную семью больших и малых луж, которые встречали их с радостным причмокиванием.
Среди этого однообразного шелеста, иногда вдруг, раздавался тяжелый вздох, доносившийся из густой чащи леса. Здесь, среди бурелома поваленных деревьев, поросших и переплетенных в гигантский клубок корней вековых елей, стояла одинокая избушка на единственной ноге. Она совсем уже одряхлела от времени и покосилась, завалившись на левую сторону. Единственное окно было затянуто паутиной, в которой висели остатки разной мошкары, оказавшиеся добычей больших лесных пауков. Крыша, когда-то накрытая крупной щепой, теперь зияла многочисленными дырами и текла. Правда, в некоторых местах можно было увидеть заплаты из крупных листьев лопуха, но и они были не первой свежести – все пожелтели и скрючились, став похожими на крылья доисторических гигантских бабочек. Дверей у избушки не было и, наверное, попасть внутрь можно было через огромную трубу, торчащую на крыше. Сама труба была вся черная от вековой сажи, с вывалившимися кирпичами. Вместо них устроило здесь свои семейные гнездовья бесчисленное множество воронья. В былое время их большие стаи кружили над избушкой, и радостное карканье не смолкало весь день. Может быть оттого лесные звери и прозвали лесную поляну – «Кар-поле». Но, сейчас, в непогоду, задыхаясь от перенасыщенного влагой воздуха, воронье жалось к охладевшей трубе с несбыточной надеждой просушить свои намокшие перья. От этого одряхлевшая изба казалась еще более мрачной и неприветливой. Но, иногда, вдруг по единственной ноге пробегала легкая дрожь, и она начинала шевелиться, поворачиваясь из стороны в сторону. При этом раздавался такой жалобный скрип, что вся многочисленная воронья стая вздымала в воздух, с удивлением взирая на еще стоявшую избушку. Нога, размяв свои затекшие косточки, изменяла позицию и переставала двигаться. Воронье еще некоторое время кружилась над застывшей избушкой, но потом, прячась от надоедливого дождя, с опаской рассаживалось в свои гнезда. Все затихало.
Все, кроме дождя. А дождь все лил и лил.
Снова послышались тяжелые вздохи. Они доносились из нутра избушки. Воронье повернули голову, как бы заглядывая в трубу, но взлетать, не стали. Вдруг из трубы показалась всклокоченная голова.
– Ну, давай, давай! Что ты опять застряла? – кому-то говорила голова. – Целый день стоишь у печки и дремлешь. А ну давай, не то отведаешь моей метлы.
Так ругаясь и ворча, вскоре на крышу выбралась баба – Баба Яга, такая же дряхлая как и сама избушка. Она сидела в колоде, а в руках держала метлу.
– Кыш, проклятые! – беззлобно проворчала Яга и лениво потрясла метлой.
Воронье беспокойно закаркало, но взлетать не стала.
– Ну вот, дожила. Гляди ж, и не боятся. Кыш! Совсем не уважают. Вот я вас, – продолжала ворчать старая. Но воронье только с интересом повернули головы и лениво каркали. Лишь один, ещё не очень старый ворон, подковылял к Яге и уставился на нее единственным глазом. Это был Врун, прозванный так в детстве за свою хитрость, коварство и бесчисленные проделки с лесными жителями, которых он ради проказы разыгрывал, за что и поплатился однажды своим глазом.
А было это так. Однажды, сидя на верхушке старой березы со своим закадычным другом молодым соколом Око, он мучился от безделья и придумывал различные проказы. Было рассмотрено уже много вариантов, но ни один из них не отличался новизной, и потому был отвергнут. Вскоре зоркий глаз сокола разглядел гнездо луговой куропатки.
– А у Пеструшки (так звали куропатку) скоро выведутся птенцы, – как бы, между прочим, заметил Око.
– Давай подложим что-нибудь ей в гнездо, как-то всё очень мирно происходит, буднично – предложил Врун.
– Давай! – согласился приятель, – А что будем класть?
Этот вопрос вызвал у них некоторое затруднение, и опять наступило молчание. Был полдень.. Нещадно палило Солнце. Жарко. Все, что могло летать, попряталось в тень.
– Хорошо было бы искупаться, – опять свистнул сокол.
– Хорошо бы, – лениво поддержал его Врун, и вдруг он пронзительно каркнул.
– Ура! Придумал! Давай подложим ей рака. Представляешь, как она обрадуется, когда он захочет с ней познакомиться. «Пять баллов!». Полетели ловить.
