Не помню, забыл, в какой это произошло день. Сидел на палубе, прислонившись спиной к барбету артустановки. Грел босые ноги об приятно-тёплую обшивку, и зажмурившись, подставлял лицо горячей тропической голубизне.
Звуки аврала выдернули из сладкой полудрёмы. Не открывая глаз, наслаждаюсь последними секундами покоя. Голос дежурного по низам «Мамонта», усиленный динамиками – «Принять корабль с правого борта!», – и загудевшие от сапог трапы и палубы окончательно возвращают к действительности и поднимают на ноги.
Хорошо – никуда бежать не надо, уже на баке – здесь моё место по швартовому расписанию. Жилет, – да ну его на фиг, чай не крейсер принимаем, да и без него парилка.
Ромка боцман с Каримычем, надев жилеты и рукавицы, пялятся в сторону бонового створа. На внутренний рейд из-за бонов, влетает СКР из нашего дивизиона. В дыму дизельной отработки, под вой в холостую пожирающих топливо турбин, с ходу швартуется к нам вторым бортом.
Патрулировали подходы к порту. Из прибрежной полосы джунглей обстрелял кто-то. И попал то – всего один снаряд, разорвался на рубке. Изрешетил крыло мостика и находившегося там сигнальщика. Никто больше не пострадал, только парень – в клочья.
Смотрю на суету с носилками, перемазанное кровью железо. Бледный старшина бэ-че раз, что-то беззвучно кричит в микрофон; натягиваем с Ромкой леера на трапе.
Все, как ошарашенные, на рвоту не тянет, просто, как ударило. И всё. Омертвело внутри и вокруг.
Он первый. От него от первого отвернулась удача.
Может он был тихий парнишка, ходил себе в школу, бегал на танцы; а может, был мечтатель, поджидал принцессу, чтобы при лунном свете танцевать с ней; может ни о чём таком не думал, просто жил. А теперь умер, искромсан вдребезги, стал никчемной кучкой плоти.
Смотрю в голубизну липкого неба. Ветер мягко шелестит в антеннах, он приятно пахнет весной.
В чём-то ему, пожалуй, повезло – всего один миг агонии, и не мучиться много лет. Он и вскрикнуть, наверное, не успел…
…Отрываю побелевший палец от курка, захлебнувшегося пустотой магазина автомата. Посечённый свинцом бамбук за рисовыми чеками не колышется. «Угомонились, слиняли». Сползаю на дно окопа и с наслаждением откидываюсь спиной к стенке. Феликс надвигает каску на лоб, дёргает затвором и встаёт к брустверу, – его очередь наблюдать. Устраивается поудобней, и не оборачиваясь, продолжает прерванный несколько минут назад рассказ.
– Сандру я тоже так выбирал. А фули? От этих соплюшек – первочек одни сопли, да и обревётся вся пока доберёшься до последней резинки, а то и к прокурору с матушкой побегут. Нет, Санёк. На кой хрен мне, скажи, все эти порожняки? Хоть они все и лебяжьего покроя, но уж лучше я буду есть торт со всеми, чем дерьмо один. Видел бы ты мою кисулю! Как кошечка спинку выгнет и подставляется, дразнит. По спинке гладишь, а она аж мурлычет от удовольствия и сама к тебе подв… —
Зуммер вызова оборвал его. Голос штабного редика в наушнике:
Сокол, я гнездо, как слышите? Приём.
Справа долбанул короткой очередью мамонтовский ручник.
– Мамонтвою!!! – ору не вставая.
– Нормалёк, показалось – отзывается балагур «Мамонт». Слышу клацанье затворной рамы.
– Все в аут! Наблюдать! – деру глотку на своих пацанов, но уже без всякой злости.
– Гнездо, я Сокол, на приёме.
– Обстановка? – эт уже дежурный, Серега, торпедист из Ленинграда.
– Мошкара покусывает, отбрёхиваемся.
– Повнимательней там к вечеру, и не забудь оптику со своего гиперболоида закрыть, солнце с их стороны.
– Не учи отца…!
– Смена, как стемнеет, рандэву каждый час, не усните, кроты.
– Пошел ты, хорёк!
Достаю пачку индийских дерьмовых сигарет, на ощуп выдёргиваю «недобитый» бычок с «маришкой», прикурив, затягиваюсь и закрываю глаза.
Феликс продолжает свою вечную тему. Немного завидую его опыту в женском вопросе, потому никогда и не перебиваю. Пусть треплется, лишь бы не уснул.
Из головы не идёт тот – первый, ушедший. Один ушёл, второй, миллион уйдёт, а то и миллиард, пока война кончится. Средств – предостаточно. Если какой-нибудь задвинутый спец. «сшурупит», как их употребить одновременно, других войн уже не будет. Никогда.
Бессмысленное отчаяние поедает изнутри, вгоняя в печаль и ступор.
Закончилась бы война скорей… в этом месяце… или в следующем… тогда бы появилась надежда, чем скорей, тем больше надежды.
Сижу, не открывая глаз, слушаю предвечерних цикад, перебиваемых, изредка, короткими очередями. Пытаюсь представить свой собственный путь в мире, который будет «после»; интересно, будет ли для меня какое-то «после»? неизвестно. Пожить бы ещё немножко, подучиться, поумнеть, пожить в этом мире и, может чуток помочь воедино связать его, хотя бы внутри, в себе. Наверно и тот – первый, тоже ничего больше не хотел.
Сквозь веки вглядываюсь в небо, прошу «госпожу Удачу» быть рядышком, прошу очистить взор и прояснить разум.
И надеюсь. И страшусь. Страх всегда рядом.
И ещё есть любовь к этому миру, после того как увидел его изнанку, и понял его добро, правду и глубокое обаяние…
Над головой бъёт «калаш» Феликса, с ним гулко перекликается ручник боцмана на левом фланге.
«Господи! Когда это всё закончится»? Тошнит, жрать охота, надоело всё, обрыдло…
Уже непереставая, захлёбываясь пороховыми газами, яростью и страхом, слева и справа лупит вся траншея.
– Санёк, «косари» очухались – бросает через плечо Феликс, меняя магазин.
Подскакиваю к своему гнезду, сдёргиваю брезентуху с ветками и припадаю к окуляру прицела. По всему полю от бамбуковых зарослей рассыпаны тёмные фигурки. Прыгают с кочки на кочку, припадают в грязной жиже, стреляют, бегут пригибаясь. Но, вот – прижатые огнём залегли, замерли, готовясь к новому броску. Пока стихла стрельба, прочищаю горло глотком чая из фляжки и кричу всем:
– Ближе ста не подпускать, бошки не высовывать, все на одиночный и выцеливать! Мамонт! Сашко! – как зайцы поскачут – отсекай от рощи, лежачих не трогай!
В далёких кустах за полем, вспышка и облачко дыма отметили гранатомётчика. На мгновение опередил разорвавшуюся в районе левого пулемётного окопа гранату правый пулемёт, – и рвёт, кромсает не растаявшее ещё облачко дыма.
Хватаю автомат, спаренный магазин; на тревожный-вопросительный взгляд Феликса, киваю в сторону:
– Ромку гляну, не спи тут.
Бегу, пригибаясь по ходу мимо пацанов, матерю сумку с крестом, бьющую по ноге. Сквозь грохот не могу уловить привычный стук. «Левый молчит»!
Неприятный холодок поднимается из груди к горлу…
Боцман, стоя на коленках посреди окопа, трясёт головой и трёт глаза; голова и лицо, как у индейца – перемазаны грязью вперемежку с кровью.
